Дитрих наблюдал за всем этим с трибуны вместе с Максом и Гансом, на достаточном удалении, чтобы лошади не почуяли крэнка.
— Мы развлекались подобным образом в Париже, — заметил пастор.
— Как! — вскричал Макс. — Вы? На копьях?
— Нет, мы любили игру «согласен или нет». Один студент назначался ловчим, а другой ответчиком. Первый должен был в ходе диспута загнать соперника в ловушку противоречия. Второй же всячески избегал подобной возможности. Развивали находчивость и остроумие.
Макс хмыкнул:
— Ха, едва ли ваши споры были таким великолепным зрелищем, как это! — Он обвел рукой вокруг.
— Но Церковь не одобряет подобные зрелища, — ответил священник.
Ганс щелкнул челюстями:
— Неудивительно! Рисковать жизнью ради забавы!
— Дело не в этом, — возразил ему Дитрих. — Подобные игрища — демонстрация тщеславия и гордыни.
— Вы возблагодарите Господа за эти тщеславие и гордыню, — ответил Макс, — когда вам придется вверить жизнь и имущество умениям, которое рыцари оттачивают здесь.
— Именно из-за их умений мы обычно и лишаемся жизни и имущества, — возразил Дитрих. — Я думаю, однажды люди с большей благодарностью отнесутся к навыкам ученых, практикующих натурфилософию.
Кунигунда, выбранная королевой любви и красоты на празднике, взмахнула платком, и оба рыцаря с криками пришпорили коней навстречу друг другу, опуская копья наперевес при приближении к противнику. Имайн ловко отклонил удар взмахом щита и нанес свой. Ойген перелетел через круп лошади и ничком распростерся на земле, пока слуги не унесли его прочь.
Кунигунда хотела броситься к нему, но Манфред удержал дочь, положив ей руку на плечо.
— Бва! Нам, крэнкам, могла бы понравиться такая забава, — воскликнул Ганс, — если бы вы не придерживали удары.
— Времена изменились, — сказал Макс. — Раньше толпа кричала бы «Не унывай!» и аплодировала каждому удачно обернувшемуся бою. Имайн славно управился со своим щитом в этом заезде. Очень мило проделано. Но теперь вы услышите, как они кричат «Бей, коли!» — Макс подкрепил свои слова соответствующим жестом. — Выдави ему глаза! Отсеки ногу!
Ганс махнул рукой в сторону трибун:
— Они не кричат ничего подобного.
Макс подался вперед, наблюдая, как в состязание вступают Тьерри и Ранаульф:
— Нет, но в остальных местах это так. Здесь рыцарский дух еще не предан забвению.
В тот вечер Дитрих рискнул выбраться в Малый лес под Церковным холмом, решив собрать корешки и стебли растений, — и он, и луна пребывали в нужном расположении. Кое-какие травы уже откликнулись на весеннее тепло, хотя до цветения лютиков оставалось еще несколько месяцев. Некоторые растения он оставил целиком. Другие нарезал на части и сварил, чтобы приготовить мазь. Третьи растер пестом в порошок и завязал в муслиновые мешочки для приготовления настоек. Все снадобья пастор хотел отдать Терезии, рассчитывая, что девушка обрадуется неожиданному подарку, пригласит его в дом поговорить, все станет как прежде.
Дитрих готовил мази и бальзамы в кухонной пристройке, Иоахим тут же взрил обед, а Скребун грелся у огня. Философ с любопытством и дотошностью расспрашивал Дитриха о свойствах каждого растения, и священник рассказывал ему, какое снадобье оказывало очистительное воздействие, а какое помогало при горячке. Крэнк подобрал один еще не вымытый корень.
— Наш алхимик, — сказал он, — думал о будущем одновременно и слишком много, и слишком мало. Он никогда не исследовал эти субстанции, а только то, что вы предлагали нам в качестве пищи. Может, в одной из них кроется наше спасение.
— Ваше спасение, — сказал ему Дитрих, — кроется в хлебе и вине.
— Ja, — сказал Скребун, все еще осматривая корешок. — Но хлебе из какого зерна! Вине из какого плода! Если бы Арнольд не умер, то, возможно, нашел бы ответ в этом малообещающем дереве.
— Сомневаюсь, — ответил Дитрих, — это мандрагора, яд.
— В чем мы все убедимся, — отозвался Иоахим из-за котелка, — если ты опустишь ее в мою стряпню.
— Яд, — повторил Скребун.
— Doch, — сказал Дитрих, — я недавно узнал, что мандрагора погружает в сон и облегчает боль.
— Однако, что убивает вас, может поддержать нас, — сказал Скребун. — Арнольду следовало продолжить свои опыты. У нашего врача нет таких познаний в алхимии.
— А что искал Арнольд? Скребун медленно потер руки:
— Что-нибудь, что могло бы поддержать нас до спасения.
— Слово Божье, значит, — отозвался монах от очага.
— Наш хлеб насущный.
Дитрих подумал, что совпадение слишком уж точное, ведь слова Скребуна — всего лишь аналогии, которые «домовой» подыскивал щелканью и жужжанию крэнков.
— Что ты имеешь в виду под словом «спасение»? — спросил он странное создание.
— То, что нас должны забрать из этого мира в соседний, к нашему дому за звездами, когда на Пасху наконец придет ваш господи н-с-неба.
— Вера бесплодна, — сказал Иоахим, — без любви к ближнему. Ты должен следовать путем Христа — приюти бездомного, прикрой нагого, утешь страждущего, накорми голодного…
— Если бы мог я накормить голодных! — закричал Скребун. — Понимаете, есть пища, что питает, и та, что всего лишь наполняет. — Он провел руками друг о друга, раздался звук, словно от работающих жерновов. Крэнк прыгнул к двери, верхняя половинка которой была приоткрыта во мрак вечера, и бросил взгляд на Малый лес. — Я никогда не был… — сказал философ спустя какое-то время. — На вашем языке есть слово «женат», хотя у нас для этого требуются трое. Я не был женат, но есть коллеги и братья по гнезду, которых я бы хотел еще раз увидеть, но теперь не увижу.
— Трое! — воскликнул Иоахим.
Скребун задумался, слегка раздвинув челюсти, словно собирался что-то сказать, а затем произнес:
— На нашем языке они называются «сеятель», «несушка» и… «домовой» не переводит это слово. Назовите ее «нянькой для икры», хотя она и нянчит до рождения. Бва-уа-уа! У нас и в самом деле есть три рода: «он», «она» и «оно»! Смотреть за тем, как мальки ползают в зобе у кормилицы, говорят, чрезвычайно трогательное зрелище… Ах, я слишком быстро состарился, а это дело для молодых. Никогда больше я не увижу своих братьев по гнезду.
— Ты не должен терять надежду, — сказал Иоахим. Скребун уставился огромными желтыми глазами на монаха:
— Надежда! Одно из ваших «внутренних слов». Я знаю, что вы подразумеваете, когда говорите «свинья», «иноходец» или «Schloss»,[202] но что есть «надежда»?
— Это то, что можно сохранить, — сказал Иоахим, — когда все остальное потеряно.
Дитрих постучался. Сначала все была тихо, затем послышался вороватый шорох за ставнями, и лишь после этого открылась верхняя половинка двери. Дитрих неуклюже вытащил из мешка суму с приготовленными снадобьями и протянул женщине, бывшей ему единственной дочерью.
— Вот, — сказал он. — Я приготовил их для тебя. Там есть снотворное из корня мандрагоры, для которого требуется небольшая инструкция.
Терезия не приняла подарок:
— Что еще за искушение? Я не ведьма, чтобы иметь дело с ядами.
— «Яд создается дозой». Тебе это известно. Я учил тебя.
— Кто дал тебе этот яд? Демоны?
— Нет, врач-савояр, который лечил Ойгена. — Всего лишь хирург, но Дитрих не упомянул об этом. Он потряс сумой. — Возьми ее, прошу тебя.
— Яд? Я не прикоснусь к нему.
Дитрих забрал губки, пропитанные смесью, изготовленной по рецепту итальянца.
— Лучше бы ты не делал этого. Ты никогда не брался за отравы, пока не появились они.
— Это был савояр, говорю я тебе.
— Он — всего лишь их орудие. О, отец, я ежедневно молюсь о том, чтобы ты освободился от их чар. Я попросила помочь тебе.
По коже Дитриха пробежал озноб.
— Кого ты попросила?
Терезия забрала у него суму с оставшимся содержимым:
— Я помню, как увидела тебя впервые. Все не могла вспомнить, но теперь вспомнила. Я была очень маленькой, а ты казался огромным. Твое лицо все почернело от дыма, а вокруг кричали люди. Там была красная борода… Не твоя, но… — Она тряхнула головой. — Ты подхватил меня на плечо и сказал: «Пойдем со мной». — Она начала затворять верхнюю створку двери, но Дитрих потянул ее назад: