В таможне вежливейший чиновник спросил старуху:
– Вы мать Чарли Чаплина?
Он не сказал даже «знаменитого» Чарли Чаплина: эти имя и фамилия уже были больше чем знамениты. Когда сын Чарли ехал через Америку еще молодым человеком, то на маленьких станциях собиралось столько народу, сколько было в городе.
Лили Чаплин ответила чиновнику:
– Да, а вы Иисус Христос?
Чиновник смутился: американский бог не впускает чужих безумных в Америку.
В ней своих безумных уже довольно.
Пришлось объясняться.
Мать Чарли Чаплина была допущена в Америку в самый лучший, самый богатый сумасшедший дом, какой только можно получить.
Обслуживающий персонал любезен, как хорошо оплаченные ангелы.
Часто ли бывали у нее дети? Не думаю. Из рассказа Чаплина не видно, чтобы он сам встречал мать. Он послал тренированного служащего.
Может быть, тот и лучше разговаривал.
Ведь Чаплин приехал бы к ней просто хорошо одетым человеком, а не бедным чудаком в широких штанах, в слишком больших ботинках, устаревшем котелке и с легкой тросточкой, которую, вероятно, уже не носили.
Говорят, есть у крыс в мозгу центр наслаждения; может быть, у людей есть центр жалости.
Чарли Чаплин был центром жалости Америки.
В комедии он не был веселым – был грустным, не сумевшим устроиться, изобретательным неудачником.
Америка не поняла Чаплина до конца, хотя очень любила.
Он вырос в ней с невероятной быстротой. До него существовали ленты с погоней.
Он осмыслил не только погони, но судьбы.
До него существовали комедии с пощечинами и комедии, основанные на том, что человеку в лицо бросают пирог с кремом.
Чаплин в стране удач был олицетворением неудачи и был человеком. Все, что с ним происходило, было несправедливо, так как на экране страдал человек.
Он вернул миру человеческое отношение к страданию. Он был трогателен и смешон.
Иногда он временно побеждал, чаще нужда, люди и машины раздавливали его.
Любовь проходила мимо, друзья забывали.
У него был военный фильм «На плечо».
Чарли снял войну, представил себя озябшим солдатом, у солдата так замерзли ноги, что он по ошибке растирает не свою ногу, а чужую.
Я не потому включаю краткие отрывки впечатлений о Чаплине в книгу об Эйзенштейне, что Чарли Чаплин и Сергей Эйзенштейн встретились потом на роскошной вилле американского артиста, что Эйзенштейн и Григорий Александров играли с Чаплином в лаун-теннис, ездили вместе с ним на яхте.
Чаплин наслаждался, еще и еще раз просматривая «Броненосец «Потемкин», удивляясь неувядаемости ленты.
Как хорошо, что многие художники сами себя не понимают, как хорошо, что зрители и читатели понимают многое лучше, чем творцы.
В «Золотой лихорадке» Чаплин пользуется сочетанием смешного: медведь идет за героем по горной тропинке – идет и идет, а Чаплин его не видит. Вот развилка, медведь уходит налево, а Чаплин направо.
Медведь переосмысливается: он шел по своему делу.
В данном случае он не зверь – ему некогда.
Но до этого еще далеко.
Чаплин еще только растет, но он уже понимает, что такое безусловно действующий аттракцион, трюк, понятный всем зрителям. Он понимает, как надо развертывать один и тот же аттракцион, все время усиливая его действие. В «Тихой улице» маленький Чаплин борется с гигантом, удар которого сгибает фонарный столб; это не только борьба Давида с Голиафом, это нарастающие аттракционы, связанные друг с другом.
Драматургия Чаплина растет, он заново переосмысливает старый треугольник – Пьеро, Арлекин, Коломбина. Изобретательнейшим образом очеловечивает старые маски.
Он понимает борьбу человечества с фашизмом в ленте «Диктатор».
Но книга великого актера, его биография, посвященная одной из жен, – это описание карьеры, а не описание творчества.
Растут гонорары, сменяются женщины, сменяются компании. Книга умна, но то, что было в ранних статьях Чаплина – самоощущение художника, – временами как будто исчезает. Книга – скорее записки удачливого кинопредпринимателя, чем биография великого актера.
Старый Плутарх, грек, прославляющий римлян, писал параллельные биографии, сопоставляя героев Рима с героями Греции. У него было ощущение близости культур, а может быть, и ощущение разности социальных структур, зависящих не только от национальных признаков, но и от состояния страны. Сопоставляя героев Тезея и Ромула, Перикла и Фабия Максима или Гая Марция с Алкивиадом, Плутарх создавал своеобразную структуру сюжетосравнения. Может быть, она потом отразилась в параллельных интригах романов и драм.