Родин вдруг дал команду повернуть резко налево, и через 300 метров повернуть еще раз налево. И Саня понял: получается, что они едут к околице села, откуда и заезжали. Ну не мог же командир драпать, бросив своих. Это же трибунал?! От этих страшных мыслей он похолодел, вся влага в теле уже выпарилась, но тут Родин скомандовал еще раз налево, и Деревянко начал соображать, что они делают круг, чтобы зайти с другой стороны.
– Башнер, осколочно-фугасный! – голос Родина еле слышен, но Сидоренко и так знает, что именно такой снаряд – лучшая пилюля для открытых огневых позиций вражеской артиллерии.
Верно рассчитал Родин, не заплутали среди сгоревших дворов и вышли во фланг огневых позиций 75-мм противотанковых пушек Pak 40. Даже не дав команду на остановку, Иван выстрелил в сторону ближайшей противотанковой пушки во дворе дома за остатками забора. Половина расчета полегла, двое заторможенно стали разворачивать орудие.
– Жми, пострел, дави их! На станину! – кричал Родин.
Помнил, помнил Деревянко картинки в учебке, как пушку давить. Если прямо на щит наехать, то можно гусеницы порвать. Потеряешь ход, и тогда эти германские пушки расстреляют тебя в упор. Саня дал газу, наехал на орудие сбоку, и удалось: станина искорежена, замок смят. Под гусеницы попал и артиллерист из расчета, второго срубил из пулемета Руслик.
Еще три немецкие пушки записал экипаж Ивана в боевой формуляр. Немцы, повязшие в перестрелке с экипажем Еремеева, застигнутые врасплох, не смогли сделать ни одного результативного выстрела. Иван, точно всаживая осколочно-фугасными, вышибал подчистую расчеты, напевал какой-то мотив или песню, даже вспомнить не мог. Киря, заряжая снарядом, приговаривал, что-то вроде «это вам от Советской Белоруссии»; Руслик грыз спичку и пулеметом добивал разбегающихся солдат. Что касается Сани Деревянко, он был самым счастливым, если этим словом можно обозначить его чувства: упоение в бою, азарт победителя в смертельной схватке и жажду мести. Рев танкового двигателя заглушал предсмертный скрежет, хруст железа изделий германской оружейной промышленности. И незавидная участь была у артиллеристов, попавших под танк: гусеницы вминали их в землю вместе с касками.
Расправились с артиллерий – уже легче, но остались еще разрозненные, неподавленные участки обороны. А у пехоты приказ един, что у наших, что у них: позиции не сдавать, окопы не покидать. И вот тут Деревянко отвел душу, он что-то кричал в запале непечатное, гусеницей завалившись в окоп, прокатился в одну сторону, раздавил с хрустом попавший пулемет MG-42, по команде Родина развернулся и проутюжил в обратную сторону, завершив немцам братскую могилу.
А Еремеев, дождавшись очередного приказа, пошел месить окопы на другом фланге. Конечно, это уже легче, думал Родин, когда мы пушки все подавили…
В экипаже Огурцова все были ранены и погиб радист-пулеметчик Алим Магомедов. Артснаряд попал прямо в то место, где он сидел. Но этого Родин пока не знал, и еще рано было докладывать про освобождение села Егорычи. Бой готовил им еще одно испытание.
Уцелевшие после мясорубки в окопах, выскочившие из-под гусениц, как зайцы, немецкие солдаты бросились в заросли неубранной кукурузы.
– Пострел, догоняем! – приказал тут же командир.
Танк сминал сухие двухметровые стебли, как спички, но шли медленно, ограниченный обзор не позволял сразу увидеть отходящих солдат. И как только угадывались их фигуры, открывали огонь из двух пулеметов, выкашивая впереди кукурузу. Проторив дорогу по зарослям, выехали прямо на полевую дорогу. Неожиданно Родин увидел в трехстах метрах справа «тигр». Немцы отреагировали быстро, башня стала разворачиваться в их сторону. Сердце остановилось, пронеслась худая мыслишка: «Неужто капец?» Но команда вылетела на «автомате»: «Бронебойный!» Заряжающий рявкнул: «Готово!» Иван, быстро перебросив пушку вправо, поймал «тигр» в прицел и нажал педаль спуска орудия. Грохот выстрела – и спасительный победный салют огненных брызг на броне вражеского танка, тут же ярко-красные языки пламени, которые охватили «тигр». Смерть и на этот раз обошла стороной. Иван отвалился на спинку сиденья, отупело глядя перед собой и ничего не видя… Сердце, кажется, вновь начало колотиться.
Первым созрел для восхищения Сидорский: