— Это только кажется, что больно, — сказала Эллен. — Потом покажется, что вовсе ничего не было. По-настоящему больно будет потом.
Крючок для вышивания сверкнул в лучах закатного солнца, показавшегося в окне. Эллен подумала о тех, кто получал и оканчивал жизнь на этой кровати. Она пробежала мысленным взором по списку, на мгновение останавливаясь на каждом имени и вспоминая всех — живых и мертвых: Мерри, которая, мучаясь от боли, лежит сейчас здесь: и Мередита, который уже в момент рождения был лишен уютного покоя этой кровати, а потом исчез, стал таким далеким-далеким, как воспоминания о нем, и позабыл своего отца, ее мужа, Сэма; и Сэма с его горестями, которые он изведал из-за своей безотцовщины — как «выблядок» мамаши Хаусмен; и мамашу Хаусмен, умиравшую в этой кровати, ни разу не испытавшую чувства раскаяния за мимолетную любовь, подарившую ей ребенка; и, наконец, старого Амоса Хаусмена, которого Эллен видела как-то раз, когда была еще маленькой.
Этому списку, казалось, не было конца. И вот, тем не менее, все начинается заново.
Мерри громко закричала. Ее голова металась по подушке.
— Начинается, — сказала индеанка. — Тужься сильнее.
Мерри в последний раз поднатужилась. Индеанка надавила роженице на низ живота, чтобы помочь ей. Мерри испустила пронзительный вопль.
Родился.
Индеанка подхватила скользкое существо и подняла его вверх. Она перерезала пуповину и передала красное тельце Эллен, которая, взяв новорожденного за пяточки, шлепнула по попке, чтобы младенец прочистил глотку и издал первый крик.
После нескольких шлепков ребенок слабо и обиженно заверещал. Эллен завернула младенца в шаль.
Мерри вздохнула.
Эллен положила ребенка на подушку у самого лица матери.
— Девочка, — сказала она.
Мерри взглянула на дочку и улыбнулась.
И подумала: ну вот, все начинается сначала.