Увы, это была единственный приятный этап их пути. Очень скоро спуски и подъемы стали настолько крутыми, что перед ними приходилось разгружать мулов, а маленькие речки, пересекавшие долины, стали глубже, быстрее и опаснее для переправы.
Климат изменился, температура прыгала из одной крайности в другую — холодные ночи сменялись жаркими днями. Но хуже всего приходилось мокрыми рассветами — с гор клубами наплывал густой туман, превращая долины в молочное море, из которого, как острова, поднимались острые пики. Поразительно, но холод пробирал их до костей.
Во время перехода через этот район Траунс заполучил огромную язву на ноге, такую болезненную, что не мог ни идти, ни ехать на муле. Пришлось нести его на носилках, а сестра Рагхавендра, собиравшая местные растения, долго экспериментировала с ними, пока не подобрала сочетание, облегчившее боль и ускорившее выздоровление.
Были и другие трудности.
Здесь жили племена вазагара, всегда непокорные и, в одном случае, враждебные. К счастью, несмотря на громкие крики и летящие стрелы, им не хватало храбрости и точности в стрельбе. Первые же выстрелы из винтовок, над их головами, напугали их до смерти.
Как всегда, местность причиняла намного больше вреда, чем ее обитатели. Четыре мула и пять лошадей пали, один носильщик сломал ногу, а другой разбился насмерть.
Оборудование ржавело и плесневело, еда и одежда — гнили.
И, конечно, здесь были насекомые: кусающие, жалящие, царапающие, извивающиеся, жужжащие, мешающие и пьющие кровь. Путешественники чувствовали себя так, как будто их едят живьем.
Сражаясь со всеми трудностями, они пересекли горы и вышли на другую сторону Угори.
Деревня, первая после кряжа Усагара и последняя перед сухими землями, была любимым пунктом остановки караванов, и поэтому превратилась в преуспевающий торговый центр, который не трогали даже работорговцы. Расположенная на высоте 2750 футов над уровнем моря, она могла похвастаться умеренным теплом и свежими ветрами, на окружающих холмах паслись стада скота, в долинах колосились посевы.
Люди Угори с радостью встретили экспедицию. Немедленно были приготовлены куропатки и цесарки, и начался праздник. Забили барабаны, начались танцы, повсюду зазвучал смех. И полилось помбе.
Бёртон объявил, что они будут отдыхать два дня, набирая силы перед четырехдневным переходом через западную глушь.
В этот первый вечер, с раздувшимися животами и одурманенными мыслями, все поплелись спать, все, кроме Суинбёрна и Траунса, которые остались под колебасовым деревом, решив прикончить еще пару кувшинов помбе и полюбоваться на Млечный Путь, и Герберта Спенсера, чей живот — к его очевидному неудовольствию — никак не мог раздуться, и чьими чувствами управлял заводной механизм.
Латунный человек вернулся в палатку, чтобы поработать над последней главой своей книги «Начала Философии». Уходя, он сказал:
— Во всяком случае я чувствую себя немного раздражительным, джентльмены.
Над головами Суинбёрна и Транса качалась масляная лампа, свисавшая с ветки. В ее свете танцевали москиты, а большие уродливые мотыльки регулярно бились об стекло.
— Чертовски ненавижу Африку! — объявил Траунс, размазывая по лицу грязь. — За исключением Угоги. Чертовски люблю Угоги. А ты что думаешь, Алджернон?
— Я? Я думаю, мой дорогой детектив-инспектор Уильям Эрнест Пружинка Траунс, что ты отпил намного больше, чем положено достойному товарищу. Передай мне кувшин, иначе я расскажу шаману, что ты спал с его женой!
— У него есть жена?
— Не знаю.
— А тут вообще есть шаман?
— Черт побери твои дедуктивные способности! Отдай мне пиво!
Траунс протянул ему кувшин.
Суинбёрн сделал большой глоток, удовлетворенно вздохнул и посмотрел на ветки.
— Я спрашиваю себя, сколько звезд запуталось в дереве, а?
— Ни одной. Это светлячки.
— Я решительно отказываюсь верить твоему чисто логическому утверждению. Мое намного поэтичнее и поэтому более правильное.
— Более правильно то, — проворчал Траунс, — что ты вдрызг пьян, парень.
Суинбёрн только фыркнул.
Несколько минут они сидели молча. Где-то неподалеку стрекотала мангуста. Значительно дальше кто-то скорбно ухал. Суинбёрн заухал в ответ.