Тонкая, застенчивая Ирочка превратилась в дородную даму, всю в золотых украшениях, звенящих от малейшего движения. Изменился даже голос бывшей Красиной. Он стал басовитым, уверенным.
Ждали приезда из города Геннадия Онуфриевича с Шуриком, и пока, до начала торжества, разговор, исчерпав тему погоды (гидрометцентр предсказывает ее теперь довольно точно, и говорить, собственно, не о чем), шел о воспитании детей.
– Детей не надо ограждать от жизни, – говорила Ирочка (явное влияние книг мужа). – Наша дочь воспитывалась методом «Человек за бортом», то есть ребенка надо бросать в океан жизни, и пусть он плывет, сам видит и дельфинов и акул. Мы купили себе небольшой мандариновый сад… Этот сад мы целиком отдали молодежи… Там они собираются, спорят, обмениваются информацией.
– Наверно, эти акулы сожрали все мандарины, – предположила Вера…
– В пору созревания в садах никто не сидит, – пояснила Ирочка. – В это время они собираются в горах, у озера… Поют, танцуют, дискутируют… Так сказать, самовоспитание… Обратная связь. Пусть сами разбираются, что к чему. Правда, Катенька?
«Баламутка» прищурила черный правый глаз и ничего не ответила.
– Здесь все дело в раскрепощении комплексов, – заметил Нуклиев. – Ребенок не должен сдерживать свои чувства, ибо тогда он вырастет рабом. Он должен делать то, что хочет его внутренняя организация. Верно, Екатерина?
Катька открыла правый глаз и прищурила левый.
– А я хочу хека под маринадом, – вдруг заявила Лора, дочь Расторгуевых.
– Ты проголодалась? – забеспокоилась Вера.
– Нет, но хочу хека!
– У нас есть вареная курица, – сказал Онуфрий Степанович.
– П-ф-ф… – фыркнула девочка, – вареная курица. В ней нет витаминов.
– Витамины можно купить в аптеке, – заметил Онуфрий Степанович.
– И посыпать ими курицу?
– Ну да.
– Ты, дед, даешь, – рассмеялась девочка. – Ты очень темный.
– Лора, прекрати! Так нехорошо на старших! – прикрикнула мать. – Она привыкла к хеку в нашем буфете, вот и капризничает, – пояснила Вера. – Замучали прямо этим хеком.
– Он не старший, а дед! Ему скоро сто лет!
– Лора!
– Да! Старый, бедный и темный!
– Лора!
– А у нас на книжке две тысячи! Вот! Мое приданое!
– Лорка, – сказал папа Сенечка, – сейчас отшлепаю!
– Не отшлепаешь! Я тебя не боюсь. Ты добрый. Встань на задние лапки!
– Лора, как ты себя ведешь? – Сенечка нахмурился, что ему никак не шло. – Мне стыдно перед людьми… Я ее редко вижу, все на трассе, вот и избаловалась, – оправдываясь, сказал Сенечка.
– Встань на задние лапки! Пусть дед с бабой посмотрят, а то они не видели медведя. Тут не водятся медведи.
– Лора, прекрати!
– Встань, я кому приказываю! – На глазах девочки показались слезы. – Ну, папка же!
Папа Сенечка попытался отшутиться.
– Но у меня нет задних лапок.
– Есть!
На глазах маленькой Расторгуевой показались слезы. Слезы были огромные и прозрачные, как у мультфильмовского крокодила.
– Сеня, – сказала мама Вера укоризненно. – Ребенок же просит…
– Он не понимает просьб, – сказала Лора, не принимая никаких мер к катящимся слезам.
– Ну хорошо, хорошо… – пробормотал папа Сеня. Он полусогнул ноги и свесил руки, как у медведя, когда тот просит в цирке подаяние. Вид у папы был крайне смущенный.
Девочка улыбнулась сквозь слезы.
– Сеня, стоять! – захлопала она в ладоши. – Так стоять! Выше нос! Еще выше! Молодец! Дай лапу, – Лора пожала отцу руку. – А теперь всем сделаться сусликами!
– Что это значит? – спросил Нуклиев.
– Это значит то, что значит! – передразнила его Лора. – Ну, скорее же! А то разобью графин! – маленькая укротительница схватила стоявший на столе графин с квасом и прижала его к груди.
– Надо сделать так… – торопливо начала мама Вера. – Сначала встать столбиком… – Вера прижала руки к бокам. – Потом свистнуть… – Мама издала шипящий звук. – Ну, свистите же…
Варвара Игнатьевна дотянулась до головки Лоры и погладила ее по волосам.
– Бей, девочка, мы еще купим.
– И разобью! – юная Расторгуева замахнулась, но тут раздался разнобойный свист. Всем стало жалко хрустального графина. Посвистывал даже Полушеф. Нуклиев свистел прямо-таки по-разбойничьи. Старики тоже из уважения к гостям выдыхали воздух, но это нельзя было назвать свистом.
Лишь «баламутка» презрительно скривила губы.
– Не так! – закричала жестокая укротительница. – Все не так! Непохоже на сусликов! Надо встать на колени! Мама, покажи им!
Вера покорно опустилась на колени, с трудом совладев с чересчур узким платьем. Остальные переглядывались в нерешительности.
– На колени! – послышался категорический приказ. Из запрокинутого графина тек квас, но экспансивная укротительница не замечала этого.
– Какой раскрепощенный ребенок, – восхитился Нуклиев и тяжело рухнул на пол, захрустев нетренированными суставами.
~ Просто голова ничем не занята, – заметил как бы про себя пенсионер Федор Иванович. – Если бы она изучала клинопись…
– И ты, ученый дед, становись! – крикнула Лора.
– Встаньте, ради бога, – посоветовал снизу писатель Нуклиев. – Вы же видите, ребенок не в себе. Вы раздражаете его комплексы. Знаете, чем это грозит? Если все время тормозить комплексы ребенка, то он вырастет внешне покорным, но внутри хитрым и коварным.
– Если человек не занят, – Полушеф, кряхтя, опустился на колени. – Если он не занят, то мучается дурью. Допустим, клинопись… Человек, увлекающийся клинописью, живет как бы в двух измерениях. Сегодня и вчера. Ему некогда бить графины.
– Клинопись – страшное закрепощение ума, – подал голос со своего места Нуклиев. – Еще похлеще, чем что-либо другое. Например, вдалбливание английского или музыка. Музыка тоже очень плохо. Она делает ребенка уже в шесть лет человеконенавистником. Музыка будто битье бутылок на свалке – это ужасно. А балет…
– Значит, вы вообще против воспитания? – спросил Федор Иванович.
– Я за раскрепощение комплексов.
– По-вашему, получается – не надо ничего делать?
– Нет. Я этого не говорю. Просто надо идти следом за комплексами, осторожно раскрепощая их. Что-нибудь да получится.
– А если ничего не получится?
– Такого не может быть. Любой человек – неповторимый мир. Не надо коверкать этот мир насильственным наложением условностей. Вера, ваша дочь занимается музыкой?
– Да, – гордо сказала Вера. – И музыкой, и балетом, и английским, и вышивать учится.
– Вот она и мстит вам за это.
– Пусть. Она еще маленькая. Вырастет – благодарить будет.
– Выпить хочется, – несмело сказал Онуфрий Степанович.
– Всем! Всем встать на колени! Считаю до трех! – воскликнула Лора, которой надоело слушать ученый спор. – Раз! Два!
– Кидай, внучка, кидай! – сказала Варвара Игнатьевна. – А то ручонка-то дрожит.
– Три!
Трах! Графин разлетелся вдребезги. Осколки осыпали стоявших на коленах теоретиков. Вспенившийся квас потек в сторону поборника раскрепощения комплексов. Тот проворно вскочил на ноги.
«Баламутка Катька» усмехнулась.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой снова идет спор о воспитании
Вдруг дверь заскрипела, и в комнату вошел Геннадий Онуфриевич, держа за руку бледного мальчика, одетого в кримпленовый темно-серый костюм, остроносые лакированные туфли и кружевную рубашку. Наряд мальчика дополняли синий галстук и белый платочек, торчащий из кармана пиджака.
– Что здесь происходит? – удивился Геннадий Онуфриевич.
– Good afternoon![16] – вежливо сказал юный джентльмен и склонил аккуратно подстриженную голову.
Все молча таращили глаза на вошедших.
– Мы немного задержались, – Геннадий Онуфриевич осторожно поднял ногу, пропуская поток кваса в сторону Федора Ивановича. – Не рассчитали с электричкой. А вы уже бьете посуду?
Федор Иванович поднялся с пола и стал выжимать хлюпающие коленки.
– Лес рубят – щепки летят, – почему-то ответил он русской народной пословицей.
– Она хочет хека под маринадом, – сказала Вера и тоже встала с колен.
– Какого хека? Ничего не понимаю, – мотнул головой Геннадий Онуфриевич. – Смит, Please take your seats[17]. Ну что, леди и джентльмены, начнем, пожалуй. – Ученый снял очки, протер их платком.