Бурьенн, улыбнувшись, взял письмо.
— Я знаю, что заставило вас улыбнуться, — сказал Бонапарт.
— Сомневаюсь, генерал, — возразил Бурьенн.
— Вы подумали, что тот, кто разбирает мой почерк, в состоянии разобрать любой почерк, даже кошек и прокуроров.
— Признаться, вы попали в самую точку.
И Бурьенн начал читать.
Я полагаю, генерал, что теперь, когда Вы вернулись из Ваших великих походов, не будет бестактностью прервать Ваши каждодневные труды, дабы напомнить Вам о себе, ибо, хочется верить, мое восемнадцатилетнее пребывание в Аяччо не полностью изгладилось из Вашей памяти. Однако, возможно, Вы удивитесь, сколь незначительно обстоятельство, служащее темой письма, которое я имею честь писать Вам. Вы ведь припомните, генерал, что, когда Вашему покойному отцу предстояло забрать Ваших братьев из коллежа в Отёне, а оттуда отправиться в Бриенн, чтобы навестить Вас, у него не оказалось наличных денег; он попросил у меня двадцать пять луидоров, которые я с удовольствием одолжил ему. После своего возвращения он не имел возможности вернуть их мне, и, когда я покидал Аяччо, Ваша матушка надумала продать кое-какое столовое серебро, чтобы вернуть мне долг. Я отверг подобное предложение и сказал ей, что она расплатится, когда будет в состоянии сделать это, и что я оставлю г-ну Суире расписку Вашего отца, так что срок уплаты она вправе перенести по своему усмотрению. Я полагаю, что ей так и не представился благоприятный момент для того, чтобы, прежде чем грянула Революция, осуществить свое желание.
Вы сочтете странным, генерал, что из-за столь скромной суммы я отрываю Вас от Ваших трудов, но положение мое настолько тяжелое, что эта ничтожная сумма стала теперь для меня значительной. Изгнанный из отечества, я был вынужден искать прибежища на этом острове, пребывание на котором для меня ненавистно и где все настолько дорого, что нужно быть богачом, чтобы жить здесь, так что с Вашей стороны было бы огромным благодеянием, если бы Вы соблаговолили выслать мне эту небольшую сумму, которая прежде ничего для меня не значила».
Бонапарт утвердительно кивнул. Бурьенн заметил этот жест.
— Вы помните этого славного человека, генерал? — спросил он.
— Отлично помню, — ответил Бонапарт, — как если бы это было вчера: названная сумма была в моем присутствии отсчитана в Бриенне; помнится, его зовут Дюрозель.
Бурьенн взглянул на подпись.
— Да, в самом деле, — сказал он, — но здесь есть и второе имя, более прославленное, чем первое.
— И как же он себя именует?
— Дюрозель Бомануар.
— Нужно справиться, не из бретонских ли он Бомануаров. Это достойное имя.
— Я продолжаю?
— Несомненно.
Бурьенн стал читать дальше:
«Вы понимаете, генерал, что в возрасте восьмидесяти шести лет, после почти шестидесяти лет службы отечеству, причем без малейшего перерыва, тяжело оказаться изгнанным отовсюду и быть вынужденным укрываться на Джерси и жить там на незначительное денежное пособие, которое правительство предоставляет французским эмигрантам.
Я говорю "французским эмигрантам", ибо меня заставили стать одним из них; у меня и в мыслях не было бежать, и единственное мое преступление заключается в том, что я являлся старейшим генералом в кантоне и был награжден большим крестом ордена Святого Людовика.
Однажды вечером ко мне пришли, выломали дверь и убили бы меня, если бы я не услышал крики соседей, однако у меня хватило времени лишь на то, что бежать в чем есть. Понимая, что во Франции моя жизнь под угрозой, я бросил все, что у меня было — ценности и недвижимость, — и, не имея более места в отечестве, где приклонить голову, приехал сюда, чтобы присоединиться к высланному брату, который, будучи старше меня, впал в детство, и я ни за что не покину его. Еще здравствует моя восьмидесятилетняя мачеха, получившая отказ в праве на вдовью долю, которую я выделил ей из моего имущества, и сделано это было под предлогом, что все мое имущество конфисковано. Так что я умру банкротом, если ничего не изменится, и это приводит меня в отчаяние.
Признаться, генерал, я мало знаком с нынешней манерой письма, но, сообразно прежней, остаюсь Вашим покорным слугой,
— Итак, генерал, что вы на это скажете?