А после уже закономерно приходит время «острого галльского смысла». Потом приходят французы – Камю, Сартр и другие. У французов другая миссия – разносить это по миру. (Вспомните, так уже было, например, в эпоху Просвещения. Основные идеи философии Просвещения родились в Англии, но именно французами, принявшими их из рук англичан и шотландцев, были радикализованы, популяризированы и разнесены повсюду.) Потому что благодаря каким-то своим национально-культурным особенностям – остроумию, живости, афористичности, эссеистике, – французы, как никто, умеют придать даже самым сложным мыслям живую и яркую форму. То, что в межвоенный период, в двадцатые годы, разрабатывают, каждый по-своему, Ясперс и Хайдеггер, то в «сороковые роковые» делают достоянием всего человечества виртуозные литераторы-французы.
Наступает Вторая мировая война. Камю и Сартр активно участвуют в движении Сопротивления, пытаются философски выразить его дух, оформить его ценности. А экзистенциализм – это философия сопротивления во всех смыслах этого прекрасного слова. (В самом деле: вслушайтесь в это изумительно емкое слово – «сопротивление»!) Не только Сопротивления с большой буквы, но и в узком, локально-историческом смысле – сопротивления европейцев нацизму или фашизму. Экзистенциализм, по моему убеждению, это вообще философия сопротивления всему, что в момент крушения мира отменяет и отрицает человека с его свободой. Все говорит – «сдайся!», «бороться бессмысленно и неразумно!». Вся Европа растоптана сапогом диктатуры, нехитрый расчет говорит, что ее не победить. И вот тут-то появляется Камю с его «мифом о Сизифе», появляется Сартр. Они говорят: надо бороться и восставать, даже если разум предлагает предательство и искушает коллаборацией. Потому что разум – это еще не все! Есть в человеке кое-что и поважнее разума.
Экзистенциализм начинает войну на два фронта – против старых мифов о всесильных и непогрешимых науке, разуме и прогрессе, которые предательски погубили человека, и против новой бесчеловечности, которая наиболее ярко выразилась в немецком нацизме с его законами джунглей и культом обесчеловечивающей силы. Как остаться человеком в бесчеловечном обществе? Где найти опору? Можно ли быть человеком в концлагере? Вот в такой накаленной, предельно экстремальной атмосфере появляется экзистенциализм – не как мировоззрение одиночек-оригиналов, но как мировое явление, великая духовная сила и орудие в борьбе и сопротивлении. Не какие-то «костыли», не утешительные сказки, а оружие бойца, отстаивающего свое человеческое достоинство в окопах катастрофической современности перед лицом тотального торжествующего зла.
Когда мир говорит человеку: «Ты – ничто, ты – никто. Ты – лагерная пыль, ты – атом в массовом обществе, ты – винтик в огромной фабрике. Ты – частица большого проекта тоталитаризма („единица – ноль“, как восторженно писал вдохновенный поэт тоталитаризма Маяковский в поэме о Ленине)!», то экзистенциализм говорит в ответ человеку: «Ты что-то можешь! Ты даже в отчаянной безнадежной ситуации Освенцима и Колымы, Дахау и Лубянки можешь быть собой». Экзистенциализм пытается защитить человеческое достоинство и свободу в ситуации абсолютно жуткой и бесчеловечной.
Я очень люблю одну древнюю китайскую притчу, которую здесь уместно привести. Один маленький воробушек опрокинулся на спину, задрал лапки к небу. Его спрашивают: «Воробушек, а ты что это делаешь?» А он в ответ: «Вы что же, не видите? Небо рушится, а я пытаюсь его удержать». Ему: «Да разве ты сможешь?». А он: «Каждый делает то, что может!» Этот воробушек явно был стихийным экзистенциалистом. Вот это – то самое сопротивление, когда кажется, что все пропало.
Так на повестку дня выходят новые (точнее, «вечные», но подзабытые) вопросы, и в каком-то смысле философия возвращается к своим античным истокам. Она снова обращается не к профессиональным мыслителям, а ко всем людям и из отвлеченного умозрения становится жизненной практикой, разрешением вопросов жизни и смерти. Еще Сенека цинично, но справедливо констатировал, что философы пишут о том, как доØлжно жить, а не о том, как они сами живут. И, начиная со схоластики, философия связала свою судьбу с университетами, стала, увы, слишком академической, чересчур ремесленной и профессиональной, отвлеченной, изучающей преимущественно онтологию, гносеологию – нечто далекое от жизни человека.