Чем копаться в себе, гораздо легче найти крайнего.
Впоследствии, говоря о подоплеке своего снятия, Ельцин будет винить кого угодно: Горбачева, Лигачева, даже столичную мафию, чье влияние «на различные сферы жизни» он недооценил. Только не себя самого…
Кстати, интересная историческая метаморфоза. При внимательном рассмотрении это сентябрьское ельцинское послание очень напоминает знаменитое письмо Булгакова товарищу Сталину. И хотя слова и обороты в двух этих документах почти не повторяются, смысл их примерно один и тот же…
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ
…После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет.
Сочинить «коммунистическую пьесу», а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик…
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет…
…Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста-режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр – в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены…
(Из письма М. Булгакова И. Сталину.
Москва, 28 марта 1930 г.)
История с ельцинским письмом протеста исполнена загадок и странностей. В тот момент, когда оно было написано – в сентябре 1987 года – генсек находился на даче в Пицунде.
Послание, несомненно, до адресата дошло. Горбачев это подтверждает.
Не вызывает сомнений и тот факт, что, вернувшись в Москву, Горбачев сразу же позвонил Ельцину. Как вспоминал помощник генсека Анатолий Черняев, он уговаривал секретаря МГК не пороть горячку и вообще вел себя исключительно мирно.
«Положив трубку, Горбачев с облегчением вздохнул:
– Уломал-таки, договорились, что до праздников он не будет нервничать, гоношиться».
То есть все вводные – непреложны. Однако в трактовке всего, что письмо окружало, участники тех событий отчего-то расходятся.
Ельцин утверждает, что Горбачев в телефонном разговоре сказал, что готов встречаться, но не сейчас. Позже.
Что такое позже , Борис Николаевич не понял. Или сделал вид, что не понял. Монаршего приглашения он не дождался, уверился, что Горбачев объясняться с ним не желает и по обыкновению своему, затаив обиду, приготовился устроить публичный скандал на приближающемся октябрьском пленуме ЦК.
Люди из горбачевского окружения считают совсем по-другому. Член Политбюро Вадим Медведев, например, убежден, что Горбачев и не думал отмахиваться от Ельцина. Просто возникла накладка. Генсек пообещал встретиться после праздника, имея в виду 7 ноября, а Ельцин, дескать, подумал о тогдашнем Дне конституции – 7 октября.
Довольно странный аргумент. Не знаю, как в Политбюро, но в народе День конституции за праздник никогда особо не считался. Его и установили-то всего десятью годами раньше…
Правда, и ельцинские доводы тоже не отличаются здравым смыслом. Что, собственно, мешало ему поднять трубку и позвонить Горбачеву напрямую? Раньше он делал это регулярно, стеснений никаких не испытывая.
Более того, в тот период они виделись друг с другом: как минимум трижды Ельцин присутствовал на заседаниях Политбюро, где председательствовал Горбачев, но не обмолвился и словом о своих страданиях.
Час от часу не легче. Сначала было письмо в стиле истеричной курсистки. Теперь – демонстрация какой-то девичьей, уязвленной гордости а-ля Татьяна Ларина.
«Я вам пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать…»
По версии В. Медведева, все эти загадки разъясняются чрезвычайно просто. Ельцин сознательно шел на развязывание публичного конфликта. Он искал лишь повод…
Сам Борис Николаевич это, понятно, отрицает наотрез.
«О том, что мы встретимся после пленума, разговора не было, – рассуждает он в “Исповеди…”. – Позже – и все. Два дня, три, ну минимум неделя – я был уверен, что об этом сроке идет речь. Все-таки не каждый день кандидаты в члены Политбюро уходят в отставку и просят не доводить дело до пленума. Прошло полмесяца, Горбачев молчит. Ну и тогда, вполне естественно, я понял, что он решил вынести вопрос на заседание пленума ЦК, чтобы уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной».
Ельцин явно лукавит. Это хорошо видно из стенограммы пленума ЦК, состоявшегося 21 октября.
Весь документ, целиком, приводить мы не будем (желающие могут найти его в приложении). Остановимся лишь на ключевых моментах.
Итак. По замыслу Горбачева, пленум должен был ограничиться его торжественным докладом, посвященным 70-летию Октябрьской революции. (Назывался он «Октябрь и перестройка: революция продолжается»; это так, для справки.) Члены ЦК, ясное дело, доклад одобрят и радостно-уставшие отправятся на банкет.
О ельцинском вопросе – ни слова ни полслова. Борис Николаевич не мог этого не знать: повестка пленума заблаговременно утверждалась на Политбюро.
Об этом, выступая на пленуме, упоминал и сам Горбачев. Цитирую дословно:
«В своем письме Борис Николаевич говорил, что “прошу рассмотреть вопрос. Не ставьте меня в такое положение, чтобы я обращался сам к пленуму ЦК с этой просьбой”. Но мы с ним договорились, и потому на той стадии я даже членов Политбюро не информировал, считая, что до объяснения в этом нет необходимости. Я не думал, что после нашей договоренности товарищ Ельцин на нынешнем пленуме Центрального Комитета… представит свои претензии…»
Если бы не личная инициатива Ельцина (хотя личная ли?), ничего и не случилось бы.
Горбачев прочитал бы доклад. Сорвал порцию положенных аплодисментов. Потом председательствующий Лигачев обратился бы к залу с чисто риторическим обращением: есть, мол, у кого-нибудь вопросы?
Вопросов, понятно, возникнуть не могло. Все роли здесь были расписаны заранее, точно в заправском театре, и значит, пленум, утвердив доклад, преспокойно разошелся бы.
Поначалу все так и происходило. До того самого момента, пока Лигачев не задал привычный безответный вопрос.
Здесь и начался кавардак . Неожиданно Ельцин поднимает руку. Лигачев как будто не замечает его, хотя секретарь МГК сидит прямо напротив, пятый в третьем ряду. Даже Горбачев вынужден одернуть председательствующего.
«ГОРБАЧЕВ: У товарища Ельцина есть вопрос.
ЛИГАЧЕВ (по-прежнему не замечая руки Ельцина): Есть ли необходимость открывать прения?
ГОЛОСА ИЗ ЗАЛА: Нет! Нет!
ЛИГАЧЕВ: Нет.
ГОРБАЧЕВ (настойчиво): У товарища Ельцина есть какое-то заявление».
Тут уж Егору Кузьмичу ничего не остается, кроме как предоставить слово заклятому своему врагу.
(Помните брошенное им Ельцину – насчет того, кто кого может огреть? Вот уж отлились кошке мышкины слезки.)
Борис Николаевич выходит на трибуну. Зал замер.
О чем же говорит Ельцин?
О том, что у общества «стала вера какая-то падать» к перестройке. Что с начала ее люди «реально ничего… не получили».
ЦК зарылся в бумагах, бюрократия множится, люди не верят бесчисленным постановлениям и решениям. Исчезает коллегиальность руководства, создается культ личности Горбачева. Не делается выводов из уроков истории.