Так-таки ничего интересного и не пропустила? Впрочем, не приведи Бог, что-нибудь случится в этом конторском муравейнике, «Системах наземных коммуникаций».
«Лиз, у нас был пожар…»
«Лиз, в обед все бегали голыми и пихались…»
«Лиз, помнишь голоса, про которые я тебе говорил? Так вот, мне не померещилось».
Хм, проблема в том, что Лайам получает от работы неподдельное удовольствие. Это вне моего понимания. Как-то пару раз пыталась проникнуться его энтузиазмом — не пошло. Для меня работа — это просто работа, и только работа: глазом моргнуть не успеешь — бац! Сметут в совочек, и поминай, как звали.
Лайаму доступно многое, что мне и не снилось. Например, ощущение важности собственной миссии и полное безразличие к внутренним переживаниям других людей, включая меня. Впрочем, ничего удивительного: я обладаю неисправимо незаметной внешностью. Когда я родилась, доктор, державший на руках перепачканный беснующийся комочек, взглянул на него и тут же спросил медсестру: «А по телевизору сегодня ничего нет?» Родители посмотрели меня и сказали: «Ну и пусть», а затем принялись обсуждать, в какой цвет обить диван в гостиной. Да уж, в каждой шутке только доля шутки.
Кинув на меня взгляд, окружающие забывают о моем существовании. Честно говоря, мне не надо «растворяться в пространстве» — все происходит само собой. Однако для Лайама я, судя по всему, недостаточно невидима — надо же вбить себе в голову, будто я горю желанием «покопаться в файликах».
Еще одна моя проблема: скорость, с какой летит время. Бывает, нападет хандра — кажется, так и помрешь одинокой; ни в настоящем, ни в будущем ничего хорошего не светит. Оглядываясь на прожитые годы, вспоминаешь только ошибки и неудачи, калеча тем самым и прошлое. Но особенно неприятно то, что, зная врага в лицо, ты не в силах ничего с ним поделать.
Единственное, что иногда меняется в моей квартире — филодендрон на кухонном окне. Я нашла его двенадцать лет назад на автобусной остановке, и с тех пор он прочно пустил у меня корни. Мне нравится, какие у него листья ближе к верхушке, и, глядя на филодендрон, не так тоскливо вспоминать о прошлом и думать о настоящем.
Если бы я могла вернуться лет на двадцать назад, то дала бы себе, тогдашней, один ценный совет: «Перестань волноваться по пустякам». Хотя, как водится у молодежи, я бы, скорее всего, не обратила на эти слова внимания.
И если ты, Лиз Данн, живешь где-нибудь году в 2034, можно я тебя попрошу кое о чем? Скатайся в наше время и дай мне один-единственный, самый полезный совет. Клянусь, я приму его к сведению, и даже отщипну кусочек филодендрона; заберешь его с собой, и у тебя, в твоем времени, вырастет такой же.
Короче говоря, я проспала до середины следующего дня (операции здорово выматывают). И вот, в разгар слащаво-сентиментальной плаксивости заявилась Лесли, моя старшая сестрица, — так некстати, в самый душераздирающий момент фильма, когда семейство Финци-Контини понимает, что они обречены и окончат свои дни в газовой камере. Меня совсем развезло, глаза стали красные, как у гончей.
— Видок у тебя, Лиз — смотреть страшно. На свинку смахивает.
— Спасибо. Зато ты выглядишь отлично.
— Ага, заметила мой новый жакет. Ну, как тебе? — Лесли крутанулась на каблучках.
Сестрица у меня — красавица, каких мало. По сравнению с ней я вообще шутка природы. В детстве никакие документы не могли нас убедить в том, что мы родные сестры.
— О, ты упакована что надо.
Жуть. Представляю, как Лесли блюет, извергая из пищевода лифчик от «Вэнити Фэр». Впрочем, ее рабская преданность моде — трюк для отвода глаз: я-то вижу сестрицу насквозь. Поэтому в моем присутствии она перестает изображать из себя нечто значимое и успокаивается.
— Только посмотри, в какой норе ты живешь, Лиз. Давай хоть шторы отдернем?
— Нет.
— Как хочешь. Я закурю?
— Пожалуйста. — Мне нравится сигаретный дым. По крайней мере, тогда помещение не кажется совсем мертвым.
Мы закурили, и Лесли окинула мое жилье наметанным глазом агента по недвижимости: на сколько потянет: шикарный район Норгейт Парк/ многоквартирный дом/ 1 комн./ санузел/ кухонный гарнитур/ владелец.
— Ну как, мать вчера не доконала?
Я поставила видео на паузу.
— Они собирались с Сильвией пообедать. А из-за меня не вышло.
— Отложила обед с Сильвией? Ужас. Какая ты нехорошая девочка.
— Слушай, не заводи меня.
— Я бы сама тебя свозила, да у детей был утренник.
Сестрица то и дело пожимала плечами и сидела, непривычно сгорбившись — впервые такое вижу.
— Лесли, ты ерзаешь весь вечер. Что у тебя с плечами?
— Эти титьки меня скоро доконают.
— Никак не привыкнешь?
Мне показалось, она сейчас всю сигарету одной затяжкой выкурит.
— О-хо-хо, да. — Облако выпущенного дыма напоминало взрыв «Челленджера». — Везет же тебе, Лиз, ты плоская, как доска.
— Спасибо. А нельзя удалить эти… ну, мешки?
— Поздно. Майк с ними породнился. — Бросила взгляд в сторону кухни. — У тебя есть что-нибудь пожевать?
— Шоколадный пудинг; могу куриный суп из пакетика заварить, рисовый.
Сестра походила по кухне, присматриваясь: разделочный столик, набор ножей из нержавейки — бонус к квартире.
— Лиз, ты питаешься как безработная. Все обшарила — ничего съедобного, одни консервы. — Она открыла дверцу холодильника и тут же ее захлопнула. — Хоть бы магнит прилепила или фотку какую-нибудь. А где валентинка, которую Браяна тебе на День влюбленных подарила? Хочешь гостей до депрессии довести?
— А ко мне никто не ходит, кроме тебя с матерью да Уильяма.
— Лиз, у всех бывают гости.
— Только не у меня.
Лесли сменила тему и придвинула к себе вазочку с желе.
— Угощусь, пожалуй. Красное… Это с какими фруктами?
— Ни с какими. Сплошная краска.
Позвякивая золотыми браслетами, сестрица зачерпнула ложечку вязкого месива, которое я приберегла на «Слова нежности», и спросила:
— Мою остановку еще не видела?
— Что-что?
— У меня теперь собственная реклама на автобусной остановке, с большой черно-белой фотографией. Пока только одна, для начала. Удачный снимок, хотя сделан еще до операции. Теперь-то меня и не узнать.
— А где именно?
— На углу Капилано-роуд и Кейт, самой длинной в Канаде улице красных фонарей. Публика там ошивается еще та, сама понимаешь. Уж поверь, какой-нибудь сопляк быстро додумается фюреровские усики маркером пририсовать.
— Давно пора эти маркеры запретить.
— Согласна, а то наплодили мутантов. — Она прикончила мое желе и каким-то образом вымучила еще затяжку из своего бычка. — Ладно, пора бежать.
— Тут, кажется, еще ложечка осталась.
Сестрица уже стояла в дверях.
— На тебя смотреть страшно. Три дня в постели, как минимум, кумекаешь?
— Да, Лесли. Спасибо.
— До завтра, моя радость.
Я включила «Бэмби». Никак не могла понять, почему в магазине мультик обозвали грустным; на самом деле скучно и незамысловато.
В дверь постучали. По домофону вызова не было, и я грешным делом подумала на Уолласа, уборщика. Однако в дверях стояла Донна из «Систем наземных коммуникаций» — резвая девица с явными признаками недоедания. К груди она прижимала стопку папок и конвертов. На работе ее любят: всегда под рукой, никогда не откажет — но я эту подругу давно раскусила. Мы с ней одной породы: она наблюдатель.
— Донна?
— Привет, Лиз.
Я вспомнила, что произвожу, наверное, еще то впечатление, и коснулась щек.
— Сильно опухло.
Она стояла, крепко удерживая у груди бумаги.
— Лиз, у тебя глаза краснющие.
— Просто мультик грустный.
— В смысле?
— Грустный мультфильм смотрю. Когда наркоз отходит, все воспринимаешь хуже, чем на самом деле.
— Обожаю пореветь перед телевизором.
— М-м… Хочешь — заходи.
— Спасибо за приглашение.
— Лайам собирался с курьером переслать.