Пожив у меня, художник переехал к какому-то своему другу, потом к следующему. Он обладал особым чувством такта и старался никому не надоедать. Я виделся с ним все реже и реже. Обычно замечал его фигуру издалека, когда возвращался домой припозднившись. Никола шагал медленно и сосредоточенно, вытягивая ноги из невидимой трясины. Или же неподвижно стоял в свете уличного фонаря на углу, запрокинув голову и прикрыв глаза, точно собирался затянуть песню о колокольчике. В своих громадных башмаках он походил на памятник, установленный на пьедестале. Весьма хлипкий, не очень устойчивый памятник, но все же в его позе было нечто патетическое и трогательное.
Однажды Никола неожиданно навестил меня. Он был слегка навеселе, то есть пребывал в состоянии, заменявшем ему абсолютную трезвость.
— Ты еще хранишь ту картину?
Я принимал его на кухне, так как в комнате собрался наш литературный кружок.
— А как же.
— Можно мне взглянуть на нее?
Я принес пейзаж и установил его на стуле. Тот самый пейзаж с унылой листвой, белыми камбалами и дождливым пасмурным небом. Никола посмотрел на полотно, затем приблизился к нему вплотную, потом сел на кушетку и снова стал созерцать его сквозь полуприкрытые веки. Я было подумал, что он задремал, и собирался уйти, как вдруг он сказал:
— Наивная работа… И все же в ней что-то есть… Есть что-то такое…
Он покрутил в воздухе своим костлявым пальцем, словно пытаясь восполнить этим жестом недостающие слова. Потом опустил голову и с апатией произнес:
— Помнишь, что ты мне тогда сказал?
— Что она мне нравится…
— Нет. Что я никогда не закончу ее.
— Подумаешь, велика важность…
— Да, и все же это было важно. Тогда. Не сейчас.
Он встал с кушетки и уже совершенно иным тоном спросил:
— А у тебя, никак, гости?
Я кивнул.
— А выпить найдется?
— Выпить нет, почитать найдется.
— Ну что ж, читайте на здоровье. Читайте, пишите, рисуйте, а я пойду опрокину маленькую за упокой души.
— А кто умер? — спросил я, вовсе не думая, что кто-то умер, зная, что это всего-навсего одна из наших кабацких шуточек.
— Пока никто. Это еще впереди.
В сущности, он уже умер и знал об этом, раз притащился сюда как на панихиду, чтобы посмотреть на первую свою работу. Первую и последнюю. Что же касается его физической смерти, она наступила позднее и была нелепой, как смерть большинства пьяниц. Она застала его в провинциальной глуши, так что даже несколько его знакомых — собутыльников не смогли проводить его в последний путь, шествуя за нищенским катафалком. Впрочем, не верится, что там и был-то катафалк. Таких, как он, хоронят без церемоний.
А картина сгорела во время воздушного налета десятого января. Исчез с земли последний его след. Первый и последний.
* * *Подобно маленькой провинциалке Вертинского, зачарованные грезами, они прибывали из бедняцких пригородов или из далеких пыльных городов. Они прибывали, чтобы писать стихи, рисовать картины или играть Гамлета, заходили в кабак лишь затем, чтобы дать себе короткую передышку. Заходили на минуту, но застревали надолго или навсегда, решив, что никому-то они не нужны. И красивая мечта постепенно блекла, превращаясь из болезненного страстного томления в банальную тему для разговора, пока в конце концов не угасала вместе с ними в один печальный день.
Для некоторых так было лучше — покинуть мир молодыми. Все мосты к отступлению они сожгли, их ожидала полная деградация. Покинуть этот мир до полной деградации вовсе не значит уйти из жизни преждевременно.
Человек, который убедил меня в этом, отличался внушительным ростом. Крупная голова. Львиная грива. Правда, грива была седая, но клубы кабацкого дыма придали ей желтоватый оттенок. Я пришел в „Шефку", обиталище Ламара, пытаясь разыскать кого-нибудь из нашей компании. Здесь, в отличие от „Трявны", народ собирался лишь на обед или по вечерам, ибо „Шефка" стала местом встреч не богемы, а деловых людей — инженеров, архитекторов, врачей и тому подобной публики.
Я вошел, огляделся, кабак был почти пуст. Было два часа пополудни, и компания — если она вообще собиралась — уже разошлась. Я уже собирался уходить, когда услышал за своей спиной мягкий басистый голос:
— Вы ищите Лалю?
За угловым столиком в царственной позе покойно расположился мужчина с львиной гривой. Я ответил, что он угадал.
— Он ушел в типографию, но скоро вернется. Можете присесть, если желаете. Я тоже поджидаю одного из своих друзей.
Я принял приглашение просто потому, что некуда было идти в этот мертвый час, в эту июльскую жару.
— Извините, ничем не могу угостить вас, — лениво пророкотал Лев. — Бюджет мой исчерпан, поскольку я только что приобрел книги.
Он небрежно указал на стул, на котором вместе с импозантной тростью лежал сверток.
— Не беспокойтесь, — сказал я. — У меня с бюджетом порядок. Что будете пить?
Мы выпили и побеседовали, потом снова выпили, так как Лалю не появлялся. Незнакомец, несмотря на свою горделивую осанку, оказался любезным и словоохотливым собеседником. Из его речей я понял, что он юрист, много путешествовал по свету, несколько лет провел в Америке. Последнего сообщения оказалось вполне достаточно, чтобы завязалась продолжительная кабацкая беседа. В те годы меня все еще распирало любопытство.
Лев красочно описывал нью-йоркские авеню и ночную жизнь на Бродвее, охотно отвечал на вопросы и даже поделился со мной длинной и запутанной историей о гангстерах, в среду которых он попал из-за какой-то девушки, вообразив, что она любит его, тогда как та, занимаясь контрабандой наркотиков, лишь использовала его.
Так мы беседовали и пили, пока в конце концов мне в свой черед не пришлось признаться, что и мой бюджет на сегодняшний день исчерпан.
— Не имеет значения, — царственно махнул рукой мой новый знакомый. — Мы и без того увлеклись. Вино — чудесная штука, но при условии, что не становишься его рабом.
По его виду нельзя было сказать, что он попал в рабство. Напротив, обладатель роскошной гривы, отдающей желтизной, и слегка выпуклых глаз восседал все так же торжественно и неколебимо. Только когда он направился к выходу, я увидел, что он хромой. Хромал он довольно сильно, опираясь на толстую трость и всем огромным туловищем подаваясь вперед. Но даже в его походке инвалида было что-то импозантное, будто он был неким исполином, устремленным к далекой заветной цели, который в дерзком порыве пытается высвободиться из рук невидимых, но цепких пигмеев — житейских неприятностей.
Я расплатился и тоже поднялся. Уже смеркалось, повеяло прохладой, мне больше нечего было делать в корчме, так как мои нищенские авуары действительно истощились. На пороге я столкнулся с Ламаром.
— Прождал тебя до сих пор, — проворчал я.
— А что же не зашел в типографию?
— Вон тот человек сказал мне, что ты вернешься.
Ламар повернулся, поглядел вслед удалявшемуся исполину и рассмеялся своим отрывистым, клокочущим смешком:
— Так это с ним ты сидел до сих пор?
Я кивнул, и он снова пустил в ход свой неприятный смех:
— Не стой на пороге, как вышибала. Пошли присядем.
— У меня кончились деньги, — пробормотал я.
— Мог бы и не говорить. Уж если сидел с Андреем… Будь у тебя еще деньги, он не ушел бы. Таких ошибок он не допускает.
Мы сели за столик, закрепленный за компанией Ламара.
— Значит, ты полдня провел с этим типом, да? — спросил Лалю. — И вы беседовали…
— Ну да… беседовали…
— О чем же?
— О разном… Этот человек столько пережил… Путешествовал… Бывал в Америке…
Ламар не выдержал и снова разразился своим клокочущим смехом.