— Ну, как хочешь, — вздохнув, с сомнением пробурчал Брукинс. — Знаешь, мне кажется, нужно, чтобы он был мокрый. Честно говоря, сомневаюсь, что чудесный мальчик-рыба продержится до Бетани, если мы его вытащим из воды. Живой или мертвый, он начнет вонять. Может, живой он будет вонять меньше.
Куэйл, который уже зашагал к своей лодке, ухмыльнулся.
Фарона так тряхнуло, когда фургон покатил по разбитой дороге, что он чудом не потерял сознание. Он открыл один огромный рыбий глаз, затянутый молочно-белой пленкой, и поморщился, не в силах даже скорчиться от боли. Полуденное солнце заливало его нежную кожу, лишь едва прикрытую водой, ослепительным светом и невыносимым жаром, гибельными для его тела. Он закрыл глаза и хрипло выдохнул. Фарон так ослабел, что в его окутанном туманом сознании металась только одна мысль — почему смерть медлит и не забирает его к себе.
Несмотря на то что всю свою жизнь он провел в заточении в чудовищном и слабом теле, Фарон обладал хоть и примитивным, но достаточно острым умом и даже на пороге смерти сумел узнать в вибрациях, достигавших его чувствительных ушей сквозь воду, в которой он находился, чужие голоса. Он невольно содрогнулся, пытаясь собрать воедино все, что произошло с ним.
Поскольку с самого рождения его держали в темноте уютного пруда с сияющей зеленой водой, Фарон ничего не знал об окружающем мире, если не считать рассказов отца, который иногда его навещал и приносил замечательных свежих морских угрей. Отец Фарона был добрым и заботливым человеком, только иногда у него случались приступы гнева, и тогда он бывал жесток. Фарон любил его, как умел, и теперь скучал по нему так сильно, что призывал смерть.
Он сжался в тугой комок, надеясь, что она за ним придет. Солнце отчаянно палило, обжигая ему шею. Неожиданно он почувствовал, что появился новый источник боли.
Сражаясь с туманом в голове, Фарон попытался сосредоточить внимание на остром предмете, который оказался зажат между его искривленными пальцами и впивался в свисающие складки живота.
Собрав последние силы, Фарон напряг то, что у нормального человека было бы рукой, и поднес ее к глазам.
А потом он открыл глаза, совсем чуть-чуть, чтобы его не ослепило яркое солнце.
Отвратительный рот Фарона, с губами, сросшимися посредине и приоткрытыми с двух сторон от жалкого подобия носа, слегка искривился в пародии на улыбку.
Диски остались у него — один вонзился в плоть между пальцами, другие впились в складки живота, где они были спрятаны.
Фарон выпрямил два пальца ровно настолько, чтобы увидеть, что он держит в руке.
Солнце тут же засверкало на неровном зеленом овале, словно он волшебным образом притягивал его лучи, центр диска засиял, точно свет пролился на лесную поляну, а его неровные края остались темными и прохладными, как густой лес.
Сердце Фарона замерло в груди, и он посмотрел на свою находку, стараясь не обращать внимания на жалящее и слепящее глаза солнце.
Затем он слегка повернул диск, чтобы свет промчался по его поверхности, и она покрылась тончайшей пленкой, начала переливаться всеми цветами радуги, словно на нее набросили призрачное покрывало, за которым прятался густой, зеленый лес. Когда Фарон понял, что он держит, его улыбка стала еще шире.
Это был диск Смерти.
Он давно научился понимать, что говорят диски, но его примитивный ум видел лишь будущее, которое они предсказывали. Он вспомнил, что, когда он читал диски для отца, наслаждаясь мирной прохладой своего убежища, нередко образы, появлявшиеся на их поверхности, смущали и озадачивали его.
Но диск Смерти понять совсем не трудно.
Фарон повернул его и принялся разглядывать.
Мир вокруг него исчез, словно погрузился в непроницаемый мрак.
Жизнь в том виде, в каком знал ее Фарон, сфокусировалась в маленьком зеленом овале с неровными краями.
Окруженная непроглядным мраком, она походила на зеленый зрачок огромного глаза.
В самом центре Фарон разглядел лес, уже знакомую темную поляну, куда никогда не попадает солнце, которая всегда появлялась на диске Смерти. Здесь не пели птицы, деревья замерли в неподвижности, и даже ветер не осмеливался сюда залетать.
Фарон ждал, не обращая внимания на палящее солнце и подпрыгивающую на колдобинах телегу.
Через несколько мгновений на поляне появилась прозрачная фигура, словно сотканная из тумана, — бледный мужчина, одетый в зеленый плащ, который сливался с деревьями, высящимися у него за спиной. Его глазам, черным и бездонным точно сама Пустота, совершенно не соответствовали растрепанные брови — единственное, что казалось реальным в его облике, — зато удивительно подходили струящиеся по плечам снежно-белые волосы. Это был Ил Анголор, лорд Роуэн. Люди называли его Рукой Смерти.
Благостной Смерти.
Несмотря на суровую внешность Ил Анголора, Фарон его не боялся. Словно зачарованный, он смотрел, как лорд Роуэн покачал своей невесомой головой и исчез в тумане, из которого появился несколько мгновений назад.
А диск Смерти потемнел.
Фарон закрыл глаза и снова почувствовал на своем теле обжигающие лучи солнца.
«Не за мной, — пронеслось в его затуманенном сознании. — Сейчас я не умру».
Из-под бледного века, испещренными темными венами, выкатилась горячая слеза и медленно поползла по лицу.
Снег отражал свет солнца, которое висело над краем мира, словно не могло решить, стоит ли ему спускаться ниже.
Призвав последние силы, драконица выбралась из глубокой лощины, перелезла через покрытые льдом бастионы, украшавшие вершину горы широкими замерзшими кольцами, и замерла, отдыхая, на холодной земле перед стенами.
Слово, которое гнало ее вперед, помогало сражаться со сном и болью во всем многострадальном теле, которое, не стихая, звучало в ее мозгу, становилось все громче, по мере того как она ползла вверх.
«Дом».
У нее над головой, в снежном воздухе, кутаясь в облака, парил замок. Его построили из мрамора, но с тех пор прошло слишком много лет, и он покрылся таким толстым слоем льда, что казалось, будто он из него и вырублен. Она видела, как в зимнее небо горделиво вздымаются три великолепные высокие башни.
«Дом. Дом. Дом».
Драконица медленно распахнула глаза, и вертикальные зрачки на ослепительно синем фоне слегка сузились в последних лучах заходящего солнца. Она наслаждалась зрелищем величественной крепости и воспоминаниями, которые нахлынули, как только она ее увидела.
В ее затуманенном сознании обрывки картин прошлого были перепутаны и прятались в самых темных углах. Однако они медленно собрались вместе, и драконица начала понимать, что с ней происходит.
Первое воспоминание, которое к ней вернулось, поведало ей о том, как она впервые увидела эту крепость, и с этого момента началась ее жизнь в изгнании. Она решила, что прежде была, наверное, королевой или играла очень важную роль, потому что, когда ее подвели к ледяному склону, — кто-то, чье лицо она еще не вспомнила, кто-то, отвернувшийся от нее и оставивший посреди слепящего снега навсегда одну, — она не склонила головы и шла с гордо выпрямленной спиной.
Драконица посмотрела на покрытые снегом высокие стены замка и окна, забранные таким толстым слоем льда, что сквозь них никогда не проберется внутрь дневной свет, а потом на башни, возносящиеся своими вершинами в самое небо, и перед ее мысленным взором начали возникать все новые и новые картинки. Она вспомнила годы, проведенные в одиночестве в огромных, похожих на пещеры залах замка, когда тишину мраморной тюрьмы нарушало лишь эхо ее собственных шагов и треск огня, горящего в громадных каминах. Каждый век, каждый год, каждый день, каждый час вернулись к ней, драконья кровь быстрее бежала по венам с каждым новым ударом сердца, и она вспомнила все связанное с этим замком до последней самой мельчайшей детали — на такое способен только вирм.
«Меня сослали в это место, — с горечью подумала она, и ее охватил гнев, источника которого она еще не могла понять. — Бросили одну внутри холодной горы, совсем одну, оставив лишь мои воспоминания. А теперь кто-то отобрал у меня и их».