Рисхеэль, как и я, отныне оставалась бездыханной нежитью, сменив благородные печали на уродливую скорбь. И мы больше не были частью одного безумия, мы теперь болели каждая своим, хотя и с абсолютно схожими симптомами. Рисхеэль больше не реагировала на меня, не доверяла мне своих сожалений, окончательно погрузившись в бесформенное, холодное, как могильная плита, забытье.
А я… Да что я? За время своего многодневного траура я исчерпала себя полностью и безусловно. Иссушаемое скорбью, тоской, осуждением мое сердце было постепенно обескровлено, отчего вскоре за этим и мое тело лишилось живительной силы. Физически я едва справлялась с расстояниями в несколько десятков шагов и не была способна держать в руке ничего тяжелее свитка бумаги. Мое траурное платье повисло на мне черным бесформенным саваном, в котором я и намеревалась отправиться в могилу. Сущее убожество.
Казалось, даже в моей тени было больше жизни, чем во мне самой. Меня всегда бил озноб, а руки и вовсе потеряли чувствительность из-за отсутствия внутри даже искорки тепла. Эти симптомы напомнили мне о дне в подземелье, когда Шеограт призвал мою душу в царство Тьмы, завладев ее частицей. Вот и теперь моя душа, мое внутреннее пламя покинуло меня, и больше ничего не осталось. Ха-а-а… если бы существовала единица измерения пустоты, то ее непременно следовало бы назвать моим именем.
Так все и было, но лишь до тех пор, пока не явила мне себя магия Кхаана. Если сломить меня и сделать живым призраком, мечтающим о скорейшей смерти, было чьим-то маниакальным планом, то следовало исполнять его с большей прилежностью, особенно когда я всецело разделяла этот замысел. А теперь у меня свои планы, теперь с пустотой меня больше ничего не связывает: ни имя, ни участь.
Вот наконец-то мой разум и чист, чтобы понять простую истину, данную мне с самого рождения: нет у меня врагов — враг у меня есть лишь один, и это моя судьба. Спустя столько лет мы встретились лицом к лицу, и, хвала справедливости, ей больше не за чьей спиной спрятаться от меня. Все ее тайны разгаданы, все мои карты биты — разве не прекрасный повод для нашего первого честного последнего сражения?
Я сидела на троне моего великого супруга ледяным изваянием, без единого помысла полноправно этим троном владеть. Очередная бессонная ночь отличалась от всех своих предшественниц хотя бы тем, что не пила мою кровь, жадно вцепившись в горло: до отвратительно позорных гематом, растекшихся лиловыми сетками, до омерзительного бульканья и клокотания, доносящихся из глубоких прокусов. Холодная выдержка и взвешенное, окрепшее желание сшибиться на копьях с судьбой в последний раз, где ставкой с обеих сторон будет абсолютное и непреложное все. Каждая из нас, после той яростной схватки, безропотно отдаст победительнице себя. Когда завершающий удар попадет точно в цель, одна из нас неминуемо примет поражение, склонившись перед сильнейшей до земли.
Вокруг меня собрались самые преданные мне люди, самые верные мои союзники и, пожалуй, самые отчаянные мои друзья. Все Дхе-Фортис, отправленные мной в провинции, успели вернуться назад, пока я сама познавала границы вдовьего горя. Монах, узнав обо всем, мчался ко мне так быстро, будто сами дьяволы хлестали плетьми его загнанную еще в начале пути кобылу. И, наконец, мой молчаливый на осуждения, но красноречивый в своей безусловной верности генерал Ян, как и всегда, находился совсем близко. В любую секунду он был готов облегчить каждое мое действие, движение, что с ослабшим до предела телом в одиночку давались мне слишком тяжело.
Не обращая внимания на цепенящий конечности холод, на ставшее обыденностью головокружение, я смотрела перед собой, туда, где вот-вот должен был появиться человек, покорно исполняющий приказы моей судьбы. Сейчас мне предстояли очень важные переговоры, в которых проиграть я не могла ни при каких обстоятельствах. Ах… у меня было столько времени на отчаяние, и потому у меня теперь нет ни секунды на сомнения…
Когда Хейнин вошел в тронный зал, Монаха аж затрясло. Его скулы ходили под сумасшедшим сжатием челюстей, а из закрытого рта донесся вполне отчетливый бесконтрольный скрежет. Знаю, что Седжалу сейчас стоило титанических усилий, чтобы не пустить в ход весь свой праведный гнев, которому он со всей благоговейностью приносил клятву верности с того самого дня, как умерла Нантара. Ненависть — очень страшное чувство, ненависть, жившая в человеке десятилетиями, одной аурой способна покалечить.