…Всю жизнь я копила силы и выдержку не для борьбы, как считала раньше, — для удара, все было для одного, этого последнего удара, и отныне он должен быть исполнен без колебаний, с удовлетворением. Всю жизнь я считала себя сильной, пела оды собственному мужеству, превознося себя даже над многими благородными мужами, на деле же оказалось, что во мне нет и капли хваленой доблести. Вернуться в мир живых без Кхаана? Нет, я не могла, я не хотела! Ненависть к этой мысли была несравнимо сильнее, чем стыд от признания собственной трусости и никчемности. Пусть на моей могиле напишут ругательства на всех языках и диалектах, пускай даруют мне самые непотребные имена и впишут в людскую историю на веки вечные, но я отказываюсь и дальше служить этому миру, в котором повода не то что для службы — для жизни — у меня на сей раз не осталось.
Моя рука поднялась в воздух, наливаясь силой для удара, который наконец-то оборвет нить на гобелене моей судьбы. Совершая трусливую казнь над собой, я не могла смело смотреть в глаза мужу, такие уставшие, почти мертвые. Я отвернулась, задушив в горле скорбный крик приговоренного к смерти сердца, и вонзила Церхей в свою грудь…
…Я почти чувствовала ледяной поток сожалений, что вырывался из треснувшего под ударом сердца. Я почти ощутила кипящую лаву хлынувшей наружу крови, когда бы треснуло под ударом сердце… Но как бы яростно я ни желала освободиться от собственной трусости и никчемности, изогнутое волной обоюдоострое лезвие Церхея на своем праведном пути отмщения встретило непреодолимое препятствие, так и не достигнув цели. Пальцы Кхаана намертво сжимали холодную черную сталь, не позволяя ей двинуться дальше. Багровая, точно зарево заката после жестокой битвы, кровь капала на мою грудь. Вот так, без травм и ран, мое сердце кровоточило, словно его страдания наконец-то нашли выход.
В застывшей форме безумия я смотрела на эту сцену сквозь тонкую завесу безвременья, ибо разум, плененный слабостями без сопротивления, хладнокровно толкнул меня в пропасть небытия. И только до отказа набитое надеждой сердце, продолжало верить, верить, пока не смолкнет в нем эхо последнего удара. Не я была врагом для моей злополучной судьбы, столько раз приговаривавшей меня сложить голову на плаху, у нее всегда был лишь один настоящий соперник — безрассудное, глупое сердце. Если бы не оно, мои останки давно бы вросли в раскаленную твердь Сигильских равнин.
Кхаан уронил клинок и, набросив на меня свои грубо-жадные объятия, прижал к себе.
— Элейн… — прохрипел он, из последних сил сопротивляясь победившей Тьме внутри себя.
Я облегченно выдохнула и улыбнулась вернувшемуся ко мне супругу. Утопая в горячих объятиях, целуя алые губы, касаясь любимого лица, шептала:
— Я… это я… я здесь…
— Элейн… — вновь стонал он, будто умоляя вызволить его из этой кромешной тьмы, призвать, отвоевать, не покидать.
— Держи меня в объятиях, держи так крепко, чтобы выбраться иль погибнуть, но вместе! — приказывала я, ощущая, как мрак запускает и в меня свои когти.
— Элейн…
Кхаан смотрел в мои глаза со смертельной усталостью, с какой смотрит тонущий посреди бушующих черных вод на далекий свет маяка. В нем не было отчаяния, но это не означало, что он способен преодолеть Тьму, ведь эта борьба стоила ему существования. Следуя в темноте, в одиночестве, он так хотел вернуться в мир, из которого вместе с черным сердцем Угвура его изгнало то чертово пророчество. Без оглядки на свои желания Кхаан исполнил предписанное. Поселив в себя осколки проклятой магии, мой муж взрастил новое проклятое сердце. Когда все части были собраны и изъяты Шеогратом, внутри Кхаана все также продолжила жить Тьма.
То была уже его собственная Тьма.
Она мучила его, сгибая к повиновению, но подчиниться ей — хуже, чем просто умереть. Стащив с себя оковы рабства, Кхаан победил, однако для новой схватки он не был готов, ему требовалось больше времени. И я должна была выиграть столько, сколько могла. Во что бы то ни стало, мне нужно переключить внимание Шеограта на себя, даже если для этого придется стать еще более безумной, чем он сам.
— Чего же ты остановился, Шеограт? — рассмеялась со всем наигранным бесстрашием я. — Неужто адская плеть послушно следует за милосердной рукой?!
— Ты не смогла помереть сама, так теперь ждешь милости от меня? — жалостливо издевался он, при этом щелкнув смертоносной лозой в воздухе.