— Довольно красок. Слишком склонны твои сценарии к театральным представлениям, — прервала я, не желая больше слушать спланированное выступление. — Уж если ты не можешь сейчас рассказать подробностей, в которые собираешься меня втянуть, ответь на общие вопросы, кои я не могу не задать, потому что не враг себе.
— Слушаю.
— То, во что ты намерен втянуть меня, предполагает фатальный исход лично для меня?
— Не предполагает, но не исключает. Я маг – не провидец.
— Что с этого получаешь ты?
— Возможность отомстить.
— Причина мести может быть озвучена?
— Да, но не сейчас. Скажу лишь, что мстить я намерен справедливо.
— Как знать, справедливость твоя не пропитана ли насквозь враждебными чувствами, которые и толкают на отчаянные поступки.
— Похож я на отчаянного человека? — усмехнулся Монах, не сводя с меня удивленного взгляда.
— Внешне ты спокоен настолько, что ни один мускул не выдает внутреннего твоего состояния. Скорее ты похож на человека, который однажды потерял больше многих, но с того момента утекло много воды, минуло много времени, и ты успел принять как данность свои потери и проникнуться смирением. Не удивлюсь, если окажется, что путь отшельника ты принял именно после этих событий.
— Не дурно. Почти угадала с одной только разницей: я потерял не больше других, а все.
— Примерно так я и хотела сказать, но в последний момент решила не произносить страшных истин.
— Я думал, что нашел чудом выжившего солдата без чинов и званий, а на деле получил мудрость сродни провидению, — все также удивленно потирал подбородок.
— Ты столько раз толкал меня за границы вечности, многое я успела увидеть в покойных водах Реки Забвения.
На сей раз он ничего не сказал, просто направился к двери.
— Как тебя зовут, Монах?
— Седжал.
— Я подумаю над твоим предложением, Седжал.
* * *
Глава 4
Монах уехал, а вместе с ним и его магия. Без ее живительной силы первый месяц я не спала сутками, изнывая от боли. Конечно, мои настоящие мучения не шли ни в какое сравнения с теми, что я перенесла, попав к Седжалу. Но эта изводила не силой, а постоянством. Если прежде у меня были длительные передышки от кошмарных пыток, то теперь я испытывала все прелести сращивания тканей и костей ежечасно, ежеминутно, беспрерывно. Я не ела, не пила и не подпускала к себе сиделок. Став заложником собственного тела, не могла даже носа почесать. Когда послушницы монастыря приходили покормить или переодеть меня, я почти умоляла их насыпать в пищу крысиного яда, так мне опостыло это существование, а боль все не отступала.
К концу лета мне сняли повязки навсегда, и я с содроганием взглянула на свое синее тело. Его цвет был хуже трупного, казалось, никогда уже моя кожа не обретет живого оттенка. Еще одним нововведением стало, что отныне послушницы не обривали мои волосы наголо, наоборот, они теперь бережно ухаживали за покрывшей мою голову щетиной. После омовения, мое тело натирали маслами и какими-то травяными снадобьями, которые разглаживали шрамы, покрывавшие почти всю поверхность кожи.
Осень прошла в пышном золоте листопадов и степенном, неизбежном увядании. По мере умерщвления природы к зимнему периоду я лишь набиралась сил. Кости и суставы теперь только изредка ныли в дождливую погоду. Меня стали пересаживать в кресло на больших колесах и вывозить в сад. При этом послушницы безжалостно принуждали меня делать усилия и тренировать двигательную систему, заставляя просыпаться мышечную память. От одного сгиба руки в локте я обливалась потом. Я не чувствовала своих конечностей, и в такие моменты меня одолевал страх остаться вот такой — просто головой с глазами — навсегда. Были моменты, когда я вновь кричала в голос, не в силах совладать со своей беспомощностью. Я ненавидела Седжала, я проклинала его за то, что он со мной сделал, желала, чтобы он сдох самой мучительной смертью.