— Не укрылось. И получил он его тот день от Нантары вместе с ее фрагментом. Экая удача — не одно, а целых два. Мою часть Кхаан мог бы узнать только от нее…
— Ты раскрыл свой секрет возлюбленной, несмотря на нерушимый запрет ордена?
— Да, Элейн. Я поступился принципами и предал клятву, что давал Балансу, — произнес Седжал, доставая из дальнего угла своей души все прегрешения, которые трусливо спрятал туда много лет тому назад.
— Но, если твоя теория верна, ты остался жив лишь благодаря своей ошибке. Хейнин пришел бы за твоей жизнью точно так же, как за жизнью Нантары, — пыталась указать на некоторые значимые моменты я.
— Это возмездие. Я остался жить с петлей на шее, что с каждым прожитым днем затягивается все сильнее, не давая при этом ни жить, ни умереть.
Сожаления, точно иголки, впивались в кожу его лица, составляя выражение бесконечной боли, обиды, разочарований. Я прочла каждую из них.
— Сокрушаешься над тем, что вопреки твоей искренности Нантара не раскрыла тебе своего пророчества в ответ?
— Да, — прохрипел он, сгибаясь под тяжестью навалившихся воспоминаний.
— Думал ли ты когда-нибудь, что причина не в недоверии, а в самом пророчестве? Возможно, она пыталась защитить тебя, чтобы однажды, как она, ты не стал такой же жертвой этого знания.
— Думал, Элейн. Я много о чем успел подумать за столько-то лет, спроси лучше, стало ли мне от этого легче, — со злостью на самого себя произнес Монах.
— Зачем мне задавать вопросы, ответы на которые прямо перед глазами, Седжал?
Я крепко сжала его руку в своей, чтобы проявить хоть какое-то участие. Монах всегда был далек от чувств, теперь мне известна причина этого отчуждения. Даже если бы я и могла разрыдаться у него на плече, сопереживая этой трагичной истории, то он бы все равно не позволил. В этом мы с Седжалом очень похожи: элементарное сочувствие безоговорочно принимаем за позорную жалость.
* * *
Тучи кружили стаями перед дождем. Порывы ветра хлестко, наплевательски бросали из стороны в сторону почерневшую от застоявшейся сырости листву. В воздухе пахло могильной прелостью, словно где-то совсем рядом кто-то открыл проход в загробный мир. Приближалась зима, отчего в моем сердце все сильнее завывала тоска по югу, где я родилась и прожила наиболее долгий и вот уж точно самый беззаботный отрезок своей жизни.
После пробуждения от невыносимого разговора с Седжалом, от очередного калейдоскопа тайн и вопросов мне было тошно, мне было душно. Набросив плащ на плечи, я вышла в этот стихийный ад, своей атмосферой подходящий как нельзя кстати под ту безнадегу, которая скреблась у меня внутри. Арин и другие Дхе-Фортис молчаливо последовали за мной, но одним движением руки я остановила любые попытки сопровождать. Не сейчас. Только не сейчас, когда у меня не было намерений притворяться королевой Элейн с каменным сердцем и непробиваемым самообладанием. Мне нужно было многое осмыслить, погрузиться полностью в новое болото, и при этом я не собираюсь следить за тем, какое у меня в данный момент выражение лица. Если вдруг я захочу завыть или даже зарыдать, пусть эту слабость лучше увидят мои враги, чем мои союзники. Перед врагами не стыдно.
Я дошла до утеса и остановилась на самом его краю. Внизу простиралось обветренное до заусенцев плато. Его скудная растительность под неустанными порывами ветра сбросила листву еще в конце лета, дрожа сухостоем до будущих, но совсем далеких, весенних дней.
Бездна под моими ногами враждебно оголила гряду остроконечных скал. Я смело заглянула в пасть драконьих зубов, посмеявшись над жалкими попытками напугать меня, завлечь меня. Увы, в моем сознании никогда не возникнет и проблеска мысли о самоубийстве, но на удивление, тут, посреди безумства природы, где в непримиримой схватке сошлись боги земли и неба, я все равно смогла найти такое необходимое мне успокоение. Мне до безумия надоело быть звеном в цепи чьих-то сумасшедших замыслов и интриг. Хотелось лишь одного — стать кем-то, никому ничем не обязанным, ни с кем ничем не связанным…
Именно здесь я могла почувствовать себя ничего не значащей песчинкой, от которой не зависит ровным счетом ничего. И, о Боги, как это состояние меня успокаивало. Хоть где-то я могу просто стоять в стороне и смотреть, как дерутся другие, не нуждаясь в жертвах или отваге с моей стороны. В этот момент мне еще больше хотелось стать инертной песчинкой, которая не стоит внимания, которой позволено быть самой собой, позволено исполнять свою глупую миссию — со своего ничтожного положения, среди тысяч таких же, как она, тихонько взирать на мир…