«Что это такое, черт возьми?» – подумал Клейн, и женщина с зелеными глазами сказала, что Оз Литвак называет этот процесс новым двигателем для созданных в подпространстве миров.
– Вечным двигателем, – добавила она не оборачиваясь.
Клейн смотрел ей в затылок, сверлил взглядом. Сомнений не было – эта женщина может читать мысли. Его мысли. Она видит все, о чем он думает, слышит, чувствует. «Это еще хуже, чем камеры наблюдения, вживленные в мозг. Еще хуже, чем прогрессирующий проект «Амок» в правоохранительных органах».
– Думаю, «Амок» как-то связан с тем, что я могу читать твои мысли, – сказала зеленоглазая женщина.
– Как это? – растерялся Клейн.
– Талья Йоффе говорит, что когда-нибудь людям будут не нужны слова.
– Талья Йоффе?
– Она возглавляет проект «Амок», – женщина обернулась и заглянула, словно играя, Клейну в глаза. – Но ты ведь и так знаешь об этом. Верно?
– Так у тебя в голове тоже есть имплантат?
– Не такой, как у тебя, чуть более современный, но, в общем, да.
– А тот ребенок? Слепой мальчик?
– Он не слепой. Он видит. Не так, как мы, но видит.
– У него есть имплантат?
– Его поколению уже не нужны имплантаты.
– Что значит «его поколению»?
– Ты видел этого мальчика? Думаешь, он когда-то был нормальным человеком?
– Хочешь сказать, что над ним проводили какие-то эксперименты?
– Не над ним. Над его родителями. И не говори, что не слышал об этом.
– Я слышал только о проекте «Амок» и его модификациях.
– И для чего, по-твоему, создан «Амок»?
– Для снижения агрессии.
– Это для законников. Для простых людей разрабатывается другой вариант.
– Это просто сплетни.
– «Амок» для законников тоже был когда-то сплетнями.
– Никто не станет удалять людям отвечающие за удовольствие части мозга.
– Никто не говорит об удалении. Их могут просто заменить чем-то более рациональным. Как имплантаты у законников в голове. Разве пару веков назад кто-нибудь мог подумать о том, что такое возможно?
– Это другое.
– Почему? Люди сходят с ума от порнографии, наркотиков, алкоголя и насилия по телевидению. Гомосексуализм и проституция давно стали частью общества. Никто не хочет продолжать род, а если дети и рождаются, то у большинства обнаруживается целый букет отклонений в первые годы жизни. Это дегенерация, Хорас, и никто не сможет остановить распад естественным путем.
– Говоришь как безумный ученый.
– Я не ученый.
– Тогда что ты делаешь здесь? В этом подпространстве? С этими детьми? Ты ведь самая обыкновенная, верно? По крайней мере, родилась обыкновенной. И что это за дурацкое имя – Двадцатая? Тебе ведь дали его уже здесь? Как тебя звали раньше.
– Мое прошлое не имеет значения.
– Но ведь оно было.
– Я не хочу об этом говорить.
– И все-таки?
– Нет.
Они спустились по улице, остановились возле дома на краю искрящегося озера, плоть которого тянулась к несуществующему небу. Дверь была открыта. Внутри пахло кровью, пылью и разлагающейся плотью. Зеленоглазая женщина отвела Клейна в комнату, где лежал Чарльз Маривин – изуродованное тело, каким-то чудом продолжавшее жить, но когда Клейн вошел в комнату, Маривин смерил его трезвым, спокойным взглядом.
– Он упал на колени, – сказала Клейну зеленоглазая женщина. – Кости были раздроблены так сильно, что ноги пришлось удалить.
– Я вижу, – сказал Клейн, косясь на окровавленные обрубки, брошенные в темный угол комнаты. – Почему вы, черт возьми, не унесли их?
– Кого?
– Его ноги.
– Талья Йоффе не говорила, чтобы мы избавились от ног.
– Но ведь они гниют!
– Это просто еще один запах в череде других запахов. – В зеленых глазах женщины мелькнули сомнения. – Может быть, когда-то раньше, когда у меня еще было другое имя, я бы отнеслась к этому так же, как и вы, но сейчас… Сейчас это просто запах.
– А как же он? – Клейн кивнул, указывая на Чарльза Маривина.
– А что он?
– Он ведь как я. Он просто человек.
– Уже нет.
– Нет? – Клейн только сейчас увидел шрам на виске Маривина. – Вы что, вживили ему в голову какой-то имплантат?
– Боль была слишком сильной.
– И кто проводил операцию?
– Талья Йоффе.
– Ей место в тюрьме.
– Я сам попросил ее об этом, – тихо сказал Чарльз Маривин.
Клейн повернулся к нему.