Вот что случилось. После работы Лиз отправилась в Медицинский пресвитерианский центр Колумбийского университета навестить подругу после двусторонней мастэктомии и, возвращаясь из гулких больничных коридоров, приостановилась перед витриной корейского продуктового магазина, дожидаясь зеленого света. Сейчас я знаю каждую пядь тротуара между больницей и тем перекрестком, знаю, как Лиз стояла в отдалении от края тротуара, рядом с прилавком с яркими плодами. Корейцы, которым принадлежал магазинчик, протирали помидоры, желтые перцы и яблоки. Постоянно совершенствуясь в английском, они прокручивали пленку с уроком. Диктор с монотонной серьезностью твердил: «Я хочу купить телевизор. Ты хочешь... Он хочет... Мы хотим... Вы хотите... Они хотят... Они хотят купить телевизор. Я решил купить телевизор...» Лиз окружали огни и звуки Гарлема. На другой стороне улицы находился театр и танцевальный зал Одабона, где за двадцать лет до этого Малькольм Экс проповедовал черную революцию и был убит. Позади нее, как позже сказал мне полицейский следователь, стояла группа «молодых черных мужчин» – вездесущая горстка полуобразованных местных жителей в линялых джинсах, золотых цепях и больших куртках, из тех крутых парней, которых до смерти боятся белые представители среднего класса, которых до смерти боюсь я: ожесточенные убийцы со злыми голосами. Я постоянно твердил Лиз, чтобы она не возвращалась домой поздно. Она стояла на углу, незаметная в своем шерстяном плаще, и, возможно, мучилась одышкой и тяжестью внизу живота. И наверняка, зная доброту Лиз, думала о своей подруге, которая в этот момент лежала в больничной палате, глядя в потолок и гадая, не суждена ли ей медленная и мучительная смерть от рака. Точно известно, что, пока Лиз ждала сигнала светофора, серебристый «БМВ» с затемненными стеклами – в моих кошмарах он предстает как обтекаемая фантастическая машина смерти, бесшумно скользящая по мокрым пустынным улицам с разноцветными огнями, пробегающими по темному ветровому стеклу, – остановился у тротуара. Кто-то просунул в окно короткий металлический ствол полуавтоматического пистолета калибра девять миллиметров и начал стрелять. Такая сцена в нашем обществе перестала быть чем-то необычным: дети, пытающиеся укрыться, вопли, резкие хлопки выстрелов, разлетающееся стекло, приближающиеся звуки сирены. Лиз оказалась посреди всего этого.
Я миллион раз пытался представить себе выражение, которое появилось в ту секунду у Лиз на лице. Я воображал, как отважно заслоняю ее собой, я перебирал всевозможные варианты событий, в том числе и такой, когда она опускает голову, чтобы поискать в сумочке жетон подземки, наклоняет ее достаточно, чтобы пули пролетели в четверти дюйма от ее виска. Представлял я и такой вариант, когда она резко нагибалась, успешно пытаясь спасти ребенка, и такой, когда она, раненная, с поспешной практичностью успевала дать знать кому-то из свидетелей, что беременна и что ребенка надо спасать в первую очередь.
Но ни один из этих вариантов не осуществился. «Скорая помощь» доставила Лиз обратно в Медицинский центр. Однако близость больницы в итоге ничего не дала, и мне не хочется думать о том, что те пули сделали с ней и с плодом, который в возрасте почти восьми месяцев уже был способен выжить вне утробы. Я попросил, чтобы мне показали моего малыша. Две медсестры, а потом и врач мне отказали. Я умолял. Я плакал, рычал и истерически угрожал. Нет, сказали мне они, ни в коем случае. Я упомянул одну из адвокатских контор Корпорации. Это испугало врача. Он попросил меня подождать несколько минут. А потом появился один из больничных администраторов, усталый щуплый человечек с листком бумаги в руке, и усадил меня в своем кабинете.
– Вы должны понимать, что вы в шоке, мистер Уитмен.
Это не произвело на меня впечатления.
– Я хочу видеть моего ребенка, – сказал я.
– Я не могу этого допустить.
– Почему?
Он молча рассматривал меня.
– Почему? – повторил я.
– Мы просто не можем этого допустить.
– Почему? – не отступал я. – У вас должна быть какая-то причина.
Услышав это, больничный администратор кивнул и, отрешенно вздохнув, сказал:
– По мнению опытного хирурга отделения «Скорой помощи», были использованы разрывные пули. Они очень популярны среди некоторых слоев населения.
– Это была девочка, – добавил он, заглянув в листок, – безупречно сформированная, совершенно здоровая и примерно на шесть унций больше среднего веса для тридцати четырех недель. Она рано повернулась головкой вниз.
Словно спешила родиться, подумал я. Если бы этого не произошло, не исключено, что пуля прошла бы мимо или попала ей в ноги. Но, как сказал администратор, глядя мне прямо в глаза, поскольку ребенок в матке повернулся, пуля попала ему в голову. От нее почти ничего не осталось.
– Мне очень жаль, – закончил он.
Тем временем Лиз цеплялась за жизнь. Ее тело пыталось справиться с ранами и последствиями кесарева сечения. Она так и не пришла в сознание, и я счел это за благо: пусть я и не смог с ней попрощаться, но зато мне не пришлось говорить ей, что ребенок погиб. Она умерла через два дня после перестрелки, поздно ночью, когда я спал в комнате ожидания. Медсестры забыли меня разбудить, и утром я нашел в палате Лиз только пустую кровать без белья. Весь ужас случившегося навалился на меня, когда я стоял в больничном морге у ее тела. Рядом со мной без дела стояли два служителя в белых халатах. Я помню, вдали играло радио. Какая-то жесткая и гневная композиция «Роллинг Стоунз». На лице Лиз, повернутом кверху, застыла гримаса смерти, мутные глаза были полуоткрытыми, невидящими и не видели, как я склоняюсь над ней. Казалось, она говорила: «Я так устала, Джек». Воздух вокруг меня рычал.
Во время беременности на коже Лиз высыпали мелкие прыщики. Она дисциплинированно замазывала их какой-то жижей телесного цвета, и в морге я заметил, что кислородная маска стерла этот состав. И внезапно я испытал прилив нежности к этим прыщикам, и к первым морщинкам, отложениям жирка, которые уже появились у Лиз в ее тридцать один год, и чуть поплывшей фигуре. Я отодвинул край белого пластикового мешка и увидел одно из выходных отверстий в форме звезды, зашитое черными нитками. Ее нагота в присутствии служителей морга казалась неуместным оскорблением, и я задернул мешок. Кончик носа Лиз был холодным. Ее губы, когда я наклонился, чтобы в последний раз поцеловать ее, были каменно сжаты. Вот это и стало тем моментом, который изменил мои планы и устремления. Вот с этого, думаю, все и началось.
Я был переполнен чудовищным горем и убийственной жаждой мести. Конечно, я считал, что подобные вещи случаются с другими людьми: гангстерами, наркоманами, дураками, отбросами. И теперь мне казалось, что любые десять обкурившихся идиотов, болтающихся по улицам и терзающих английский язык или выпрашивающих мелочь на станциях подземки, не стоят жизни моей милой голубоглазой Лиз. Я смотрел на каждого выпендривающегося подростка с золотой цепью на шее, словно он был одним из тех, кто убил мою жену. «Может быть, этот парень – именно тот». Я подумывал, не купить ли пистолет и не поехать ли в Гарлем, выбрав объектом возмездия какого-нибудь – любого – несчастного ублюдка. А почему бы и нет? В бухгалтерском балансе воздаяния это представлялось уместным. Конечно, я был не в себе: я стал человеком, в котором горе разбудило дремавший расизм. Это были гадкие мысли, но я их лелеял, я в них верил: они казались истинными и справедливыми. Я не отставал от следователей, но все свидетели запомнили только серебристый «БМВ» («С этими долбаными темными стеклами, понимаешь?» – сказал один из них), в котором сидели нескольких молодых чернокожих, оглушающие звуки стерео и абсурдный хохот, когда над стеклом показалось дуло пистолета, открывшего огонь.
Буду честным, моя Лиз не была единственной жертвой. Одна из пуль прошла сквозь витрину магазина, срикошетила от кассового аппарата и, кувыркаясь в воздухе, порвала горло темнокожей старухе, которая выбирала зеленый лук. Она выжила. Еще одна пуля пролетела через весь магазин, попала в подсобку, прошила здоровое сердце тринадцатилетнего корейского мальчика, стоявшего на перевернутом деревянном ящике, и мгновенно его убила.