«…Зачем мне это? Зачем мне все эти мучения? Учебники взял, методички, вопросы экзаменационные. Взял ведь только потому, что не хватило смелости самому забрать документы. На самоубийство тоже нужна смелость… Однако опять садиться за романы, когда всё так дьявольски, так по-настоящему плохо? Когда я не успеваю, как ни стараюсь, освоить материал. Когда не смог удержать высоту и в одну сессию скатился до окончательного, серого троечника. Да ещё такой экзаменатор теперь… А ведь, кроме учебы, у меня в жизни-то и нет ничего! И даже это единственное я не научился делать хорошо. Не сумел… И главное: зачем всё-таки эта учёба? Что даст мне она в будущем? Классный журнал под мышку, пальцы в мелу и скромный, но надёжный кусок хлеба? Мелко. Мелко в тридцать шесть лет!.. Даст надежду, что я никогда, никогда больше не вернусь к ненавидимым всей душой, осклизлым чёрным сугробам промасленной ветоши и холодным склепам автоям, не вернусь к косноязычным и похмельным работягам, к голубым солнцам наколок, восходящим сквозь мазут на их раздавленных и разбитых железом кистях, не вернусь к голодно бродящим по чахоточной траве ПМК собакам? Такая надежда есть. Но она – лишь отрицание плохого, но ещё не утверждение хорошего… А заберу я документы, что у меня останется? Что? …Всё постепенно рушится вокруг, рвётся… Как же я устал!! Как устал!..»
Меланхолично я разбирал неисправный телефон на своём столе, и пессимизм мой не был кокетством. Вот уже больше недели я жил в состоянии тупого и безвыходного недоумения. Пришла бессонница: засыпал не раньше двух пополуночи. Начинало чувствоваться сердце. К вечеру пульс мерно отдавался в сжатых висках: подскакивало давление. Самодельные каникулы кончились. Пора было идти в библиотеки, собирать литературу по списку, снова садиться за стол под лампу и читать, читать, читать. Но сама мысль об этом была мне невыносима. Пока, во всяком случае.
Хлопнула дверь на пружине. За порогом, уже в комнате, стоял человек.
– Здравствуйте! Я могу видеть Дмитрия Ильича?
Дмитрий Ильич Ионенков, кряжистый сорокапятилетний мужик с приятной и частой улыбкой, с умными серыми глазами и загорелой морщинистой шеей прораба, бывший вольник-любитель, а теперь вдохновенный куряга – это мой непосредственный начальник, зам Бешуева по административно-хозяйственной части. Помимо содержания арендуемых издательством помещений (что входило в мои прямые обязанности), он отвечал также за обеспечение бумагой, транспортом и горючим, контролировал печатание изданий в типографии, использование бартера по рекламе. Словом, если я иногда валял дурака за раскрытой книгой, то у него работы хватало. Мы с ним ладили. Дмитрий Ильич напоминал мне тех беспечных и незаносчивых ребят, которые иногда приезжали подзаработать после институтов.
Стол Ионенкова находился в нашей глухой, без окон, в торце второго этажа прорабской (его фольклор) рядом с моим. Сейчас он пустовал.
Я перестал вращать отвёрткой, обернулся на женский голос. Ботинки с круглыми замшевыми носками, постаревшие от стирок джинсы, длинная коричневая куртка под кожу – на улице моросило. Кожаная старенькая сумка через правое плечо. Настоящие, не крашеные волосы цвета вот-вот созреющей пшеницы, с изумительным серебристым отливом! И как жестокая и несправедливая точка в конце обвинительного приговора невиновной – бледно-розовая горошина лишнего, дикого мяса у самого крыла носа, слева. Она не так уж кидалась в чужой глаз, однако была заметна.
– Дмитрий Ильича нет сейчас. Обещал скоро прийти. Если хотите, подождите его здесь.
– Я подожду. Можно я тут сяду?
– Можно, конечно. Это его стол.
Я снова принялся за работу. За спиной отодвинули стул, положили на столешницу сумку, мягко захрустели курткой – сели. Глубокий вздох. И следом же – царапанье по коже сумочки, сосредоточенное копанье в бумажках. Стукнула пластмасса ручки о дерево столешницы.
Молчанова Лена. Я знал, как зовут девушку. Она работала рекламным агентом в нашей фирме. Раза два видел её на нашем этаже разговаривающей с Дмитрием Ильичом, озабоченную. Она, видимо, пыталась ему что-то объяснить, рисовала в воздухе руками, а он поедал её живыми и весёлыми глазами и увлечённо давал какие-то советы.
Молчанова Лена. Девушка с хорошим ростом и первоклассными ногами, с прямыми подстриженными волосами в виде мягкого шлема, золотого и лёгкого, как у греческих богинь, – и всё это нивелировано излишеством на лице. «Бедная Лена!» – вздохнул я параллельно с классиком и забыл про неё. До сессии тогда оставалось всего ничего, и мне было не до женщин.