Этими словами Рейнгольд закончил свой рассказ, причинявший мне самые разнообразные терзания: в моей душе боролись противоречивые чувства. Собственное мое «я», отданное на волю жестокой игры капризного случая, распределяясь в чуждых мне телах, безостановочно плыло словно по бурному морю навстречу всевозможным превратностям судьбы, которые, как бушующие волны, с ревом поглощали меня. Утрачивалась, наконец, для меня самого возможность ясно определить: кто я такой. Очевидно, Викторин по воле судьбы, управлявшей моей рукой, но отнюдь не моими желаниями, сброшен в пропасть. Теперь я заступил его место, но Рейнгольд знает священника Медарда, проповедника в капуцинском монастыре города Б., а потому в его глазах я действительно остаюсь самим собою. Интрига с баронессой, завязанная Викторином, обрушивается, однако, на меня, так как я все-таки граф Викторин. Я — то, чем кажусь, и в то же время не кажусь самим собою. Это странное и полное раздвоение моего «я» являлось для меня мучительной и неразрешимой загадкой. Невзирая на ужасную бурю, бушевавшую в моей груди, мне удалось, впрочем, скрыть свои сомнения под личиной бесстрастного спокойствия, приличествующего священнику.
В таком виде я предстал перед бароном. Это был уже пожилой человек, но в усталых чертах его красивого лица отражались высокие душевные качества, а также необычайная духовная и физическая мощь. Не годы, а горе провело глубокие морщины на его высоком открытом челе и украсило сединой его густые курчавые волосы. Слова барона и его манера дышали такой ясностью и приветливостью, что невольно должны были привлекать к нему все сердца. Рейнгольд представил меня хозяину замка как монаха, о прибытии которого уведомляла баронесса. Барон устремил на меня проницательный взгляд, становившийся все приветливее по мере того, как управляющий восхвалял мое редкое красноречие, в котором он убедился несколько лет тому назад, в бытность свою в городе Б., услышав блестящую проповедь мою в монастыре. Барон доверчиво протянул мне руку и сказал, обращаясь к своему приятелю:
— Ты не можешь представить себе, милый Рейнгольд, как поразили меня в первую минуту черты лица его преподобия: они показались мне необыкновенно знакомыми, однако, несмотря на все старания, я никак не могу определить, кого именно они напоминают мне.
Мне казалось, будто он сейчас прибавит: «Да ведь это граф Викторин!» Дело в том, что я каким-то непостижимым образом совершенно искренне считал себя в эту минуту графом Викторином. Сердце мое усиленно забилось, кровь бросилась в голову, и я чувствовал, что краснею. Я надеялся, что меня выручит из беды Рейнгольд, признавший во мне отца Медарда. Сам я был уверен, что он ошибается, но вообще в моем уме была такая путаница, что, кажется, никакие силы в мире не могли водворить там порядок.
Барону хотелось, чтобы я тотчас же познакомился с Гермогеном, но мы не нашли его. Прислуга сказала, что он пошел бродить в горы. Никого это не беспокоило, так как несчастный юноша часто скитался там целыми днями, ища уединения. Весь день провел я в обществе барона и Рейнгольда и мало-помалу так освоился с положением, что чувствовал в себе достаточно силы и мужества, чтобы смело идти навстречу удивительным случайностям, которые, вероятно, ожидали меня в близком будущем. Ночью, оставшись один, я открыл портфель и убедился, что молодой человек, лежащий разбитым на дне пропасти, — граф Викторин. Впрочем, все адресованные ему письма были настолько бессодержательны, что ни одно из них не ознакомило меня с интимными обстоятельствами его жизни. Не стараясь больше найти в них разгадку, я решил отдаться на волю случая, когда баронесса приедет и увидит меня.