Заблаговестили к вечерне. Монахиня завернула в бумагу оставшееся печенье и передала его мне. Я с большим удовольствием взял сверток. Игуменья, прощаясь с матушкой, сказала ей:
— С этой минуты я считаю вашего сына своим воспитанником и буду заботиться о нем.
От радостного волнения матушка не могла вымолвить ни слова и со слезами благодарности целовала руки настоятельницы. Мы были уже в дверях, когда княгиня вновь подошла к нам. Она взяла меня еще раз на руки, заботливо отодвинув в сторону свой крест, прижала меня к груди и воскликнула:
— Франциск! Будь всегда таким же благочестивым и добрым, как теперь! — Из ее глаз закапали горячие слезы, и некоторые из них упали мне на лоб. Волнение это передалось мне, и я тоже заплакал, сам не зная почему.
Матушка поселилась на маленькой ферме, неподалеку от монастыря, и мы стали жить значительно лучше, чем раньше, благодаря помощи настоятельницы. Нужда больше не стучалась к нам в дверь, я был лучше одет и учился у сельского священника, при котором в то же время исполнял обязанности министранта, когда он служил в монастырской церкви.
Словно блаженный сон встают воспоминания о счастливой поре детства. Но — увы. Эта чудная пора также далека от меня теперь, как та сказочная страна, в которой царят радость и ничем не омраченное, детски-наивное веселье. Оглядываясь назад, я вижу лишь зияющую пропасть, навеки отделившую меня от дорогой родины. Охваченный щемящею тоскою, пытаюсь я разглядеть милые мне образы, витающие по ту сторону пропасти в румяной дымке утренней зари, и мне чудится тогда, будто я снова слышу милые, незабвенные голоса своих близких. Ах! Разве есть на свете такая пропасть, через которую не могли бы перенести нас крылья любви! Что для нее пространство и время? Не живет ли любовь в мыслях человека, для которых не имеется никаких границ! Но вот со дна пропасти поднимаются мрачные призраки. Сгущаясь все сильней и сильней, принимают они определенные образы, которые, смыкаясь, окружают меня непроницаемой стеной. Они подавляют мой дух ужасом настоящего, и тоска о прошлом, наполнявшая сердце мое безымянной, сладостной болью, превращается в мертвящую, ничем неисцелимую муку.
Сельский священник был воплощением доброты. Он сумел увлечь мой живой ум и настолько приурочил свое преподавание к складу моего характера, что я занимался всегда с удовольствием и без труда делал быстрые успехи. Больше всех на свете любил я свою матушку. К княгине же я питал чувство благоговения, чтил ее как святую. Тот день, когда я видел ее, был для меня праздником. Сколько раз я принимал твердое решение блеснуть пред ней вновь приобретенными сведениями, но лишь только она появлялась и приветливо заговаривала со мной, я так терялся от радости, что с трудом находил слова для необходимого ответа. У меня не было смелости говорить с ней: я мог только любоваться ею и слушать ее. Каждое слово княгини глубоко западало мне в душу. Праздничное настроение сохранялось у меня и на следующий день после свидания с нею, и образ ее сопровождал меня в уединенных прогулках, которые я тогда предпринимал. Сладостное чувство, которому не мог подыскать имени, охватывало всякий раз все мое существо, когда я, стоя в главном приделе, мерно размахивал кадилом, а сверху, с хоров, неслись звуки органа и, разрастаясь как бурный поток, увлекали мои чувства за собою. В то же время я различал в гимне «ее» голос, который спускался ко мне словно с облаков и наполнял мою душу предчувствием чего-то святого и чистого.
Но все же лучшим днем моей жизни, о котором я с упоением мечтал долгие недели и о котором никогда не мог думать без искреннего восхищения, был день святого Бернарда. Этот день торжественно праздновался в монастыре и сопровождался общим отпущением грехов, так как святой Бернард считался покровителем картезианского ордена. Не помню, чтобы когда-либо в это благодатнейшее время года (день святого Бернарда приходится в августе) погода не благоприятствовала празднику. Еще накануне из соседнего городка, из всех окрестных сел и деревень стекалась масса народа, и все располагались под открытым небом на большом лугу, который прилегал к монастырю. Радостное возбуждение царило здесь и днем, и ночью. В пестрой праздничной толпе сновали деревенские парни с разряженными девушками, их молодой смех сливался с благочестивыми гимнами паломников. Семьи горожан, удобно расположившись на траве, разбирали тяжело нагруженные корзинки и принимались за трапезу. Тут же, рядом, священник или монах стояли на коленях в молитвенном экстазе, благоговейно сложив руки и подняв взоры к небу. Веселые мотивы, благочестивые песнопения, тяжелые вздохи кающихся, радостный, счастливый смех, жалобы, шутки, молитвы, веселый говор — все эти звуки сливались в воздухе в дивный концерт.