поют они гортанно и страстно.
— Как грустно, — вздыхает Вера. — А я хотела веселиться. Зачем мы приехали сюда?
— Если вам не нравится, поедем в другое место. В какую-нибудь французскую буат[2]. Там веселее.
Но Вера качает головой:
— Нет. Останемся. Они хорошо поют. И разве есть место, где мне будет весело?.. Налейте мне еще.
— Верочка, ты слишком много пьешь.
— Оставь, мама. Слушай лучше.
Вера пьет, закинув голову, и ставит пустой стакан на стол.
— Не мешайте мне сегодня жить, — повторяет она медленно. — Но ведь мне никто не мешает. Никто. И все-таки я не могу жить. Ах, лучше бы я умерла.
— Вера, что ты говоришь… — испуганно шепчет Екатерина Львовна. — Не пей больше.
— Ты думаешь, я пьяна? Нет. А может быть, и пьяна, я не знаю. Пусть туман колышется. Видишь, как он колышется. Или это дым от вашей папиросы? Отчего вы молчите, Володя? Вам тоже грустно? Хотите выпьем на «ты»?.. Жених и невеста всегда на «ты».
Она протягивает ему стакан, чокается.
«Надо сказать, что-нибудь неприятное», — и смотрит ему прямо в глаза.
— Я не люблю тебя и никогда не полюблю.
Он роняет стакан, шампанское течет по скатерти, на Верино белое платье.
— Глупый, — смеется она, захлебываясь, волосы падают ей на лоб, — какой глупый. Я нарочно.
Он вытирает ее колени салфеткой:
— Ты пошутила?..
— Ну конечно. Конечно…
поют цыгане.
Вера слушает. Лицо ее снова становится грустным.
— Конечно я пошутила. Но слушай. Я не знаю… Может быть, ты все-таки будешь несчастным со мною. Даже наверно будешь несчастен. Мне очень жаль вас, Володя… Но что же я могу?..
— Вера, не пей больше.
— Ах, мама. Оставь. Сама не пей, если тебе не хочется. И я больше не обязана тебя слушаться, раз я невеста. — Она смеется. — Кончилась твоя власть надо мной. Правда, Володя?..
Цыгане уходят. Теперь вместо них на эстраде негры. Гавайские гитары щемяще и томительно звенят.
— Что же это такое? — растерянно оглядывается Вера. — Будто нарочно. Я хочу забыть, смеяться. А они нарочно выворачивают мне душу.
Из-за столиков встают пары, кружатся, медленно раскачиваются.
— Верочка, пойдем танцевать.
— Танцевать? — удивленно переспрашивает она. — Разве можно танцевать, когда сердце разрывается? Надо сидеть тихо и слушать. Дай мне папиросу. И все-таки… — Она кладет теплую ладонь на его руку. — Я постараюсь быть тебе хорошей женой, Володя…
Он целует ее пальцы.
— Смотри, — вдруг говорит она, вытягивая шею. — Какая у нее шуба, у той черной у окна. Я редко видела такую красивую. Ах какая. — Глаза ее суживаются от зависти. — Какая чудная.
Владимир Иванович наклоняется к ней:
— Тебе очень нравится, Верочка?
— Еще бы. Вот вопрос. Посмотри, какая пушистая.
— Раз тебе так нравится, надо будет тебе такую же купить.
— Мне?.. — Ее брови удивленно поднимаются. — А ты знаешь, сколько она стоит?..
Но он спокойно улыбается:
— Раз тебе нравится…
— Ты… Ты серьезно?
— Конечно. Завтра же утром пойдем выбирать.
Но она все еще не верит:
— Ты смеешься надо мной. Я даже мечтать никогда не смела. Ведь у меня на пальто кролик.
— А завтра у тебя будет белка. Самая лучшая. Какую захочешь.
— Завтра?.. Такая широкая, с огромным воротником, на парчовой подкладке?.. Правда? Ах, как я рада, какой ты милый.
Она громко хлопает в ладоши.
— Верочка, не шуми, — успокаивает Екатерина Львовна. — На нас смотрят.
— И пусть смотрят. Пусть. Ты только подумай, мама… Завтра с утра пойдем покупать. Ах, Володя, теперь я знаю, ты меня любишь. И мне очень, очень весело. И это все вздор. Мы наверно будем счастливы. Я танцевать хочу, Володя. Ах, как мне весело. Как весело…
10
— Мама, — кричит Люка из прихожей. — Мама!
Люка зажигает свет. В столовой на буфете записка. «Не жди нас». И даже чая нет. Люка проходит на кухню. На столе грязные тарелки, кусок холодной телятины, жареная, застывшая в жире картошка.
Люка кладет одну в рот, выплевывает — невкусно. И снова возвращается в столовую.