– Почему?
Он пожимает плечами.
– Если она оставила свое творчество из-за болезни, я рад, что она сделала это. Нельзя убивать себя ради искусства. И не важно, сколько у тебя фанатов.
У меня появляется очень сильное желание обнять его. И возможно, поцеловать. Правда, насчет поцелуя я сомневаюсь.
– Не уверена, что с тобой многие согласятся.
– К несчастью, – говорит он, а затем смотрит на полки у меня в изголовье, заполненные экземплярами «Детей Гипноса», и улыбается. – Мне нравится твой дом. Он больше и спокойнее моего.
– Здесь не так уж спокойно, когда Черч и Салли дома, поверь мне. Кстати, ты должен вернуться к какому-то определенному времени? Мне нужно отвезти их на тренировку по соккеру в четыре. Хочешь, поедем вместе и потусуемся там?
– Да, конечно.
Мама зовет нас вниз обедать. Я хочу стянуть Дэйви с колен Уоллиса, но он поднимает его и усаживает на пол. Дэйви все это время машет хвостом. Я смотрю на них.
– Что? – спрашивает Уоллис.
– Ты играешь в футбол? Выглядишь так, будто должен.
– Я люблю смотреть футбол. Это считается?
– Ты только что поднял пиренейскую горную собаку, которая весит сто сорок фунтов, словно она сделана из пенопласта.
Уоллис тянет ко мне руки:
– Хочешь попробовать?
– Хм. В следующий раз. – Хотя я почти на тридцать фунтов легче Дэйви, я никому не разрешала брать меня на руки с тех пор, как несколько мальчишек в школе подшутили надо мной на уроке физкультуры – притворились, что не могут оторвать меня от пола. Это случилось в девятом классе, когда я была противной-слишком-тощей-Элизой, а не Элизой-которую-нельзя-трогать-чтобы-не-заразиться-бешенством.
Хотя то, что Уоллис предложил сделать это, очень мило с его стороны.
Мама приготовила нам бутерброды с арахисовым маслом и желе с дольками яблок, то есть ланч, какой берет в школу первоклашка. Я застываю от ужаса до тех пор, пока Уоллис не начинает есть, приговаривая, что это «лучшие бутерброды с арахисовым маслом и желе», которые он когда-либо пробовал, и мама сияет так, будто получила награду. С этого момента я подозреваю, что он либо самый непривередливый едок на земле, либо постоянно голоден и ему все всегда вкусно.
Мы возвращаемся ко мне в комнату, и он устраивается на кровати. На ней остается еще много места между ним и изголовьем. Не то чтобы мы никогда прежде не сидели совсем близко. Мы всегда так сидим в «У Мерфи», и на скамейке позади средней школы. Конечно, тогда мы у всех на виду, а на этот раз нет – дверь в комнату закрыта, но какая разница, верно? Я изо всех сил пытаюсь утихомирить мое лихорадочно бьющееся сердце и осторожно пристраиваюсь рядом с ним на свободном пятачке. Он ничего не говорит, но наблюдает за мной.
– Повтор «Собачьих дней»? – спрашивает он.
– Да. Как ты к ним относишься?
– Как к лучшей мыльной опере для тинейджеров.
– Правильный ответ.
И мы начинаем смотреть старые эпизоды «Собачьих дней». Сериал хорош тем, что требует совсем небольшой затраты энергии. У тебя нет необходимости думать – ты просто смотришь на то, как в середине лета его персонажи принимают совершенно ужасные решения. Меня немного удивляет, что все это нравится Уоллису, ведь для своих историй он приберегает гораздо больше смысла, но думаю, нам всем иногда необходимо побыть глупыми.
Я расслабляюсь, вытягиваю ноги, стараясь не выглядеть так, будто считаю, что меня в любой момент могут задушить. Мои волосы наконец начинают высыхать – молю бога о том, чтобы они не кучерявились – и ни мои теплые штаны, ни носки из вуки не всплывают в разговоре. Все, по моему мнению, у нас идет очень хорошо.
В какой-то момент Уоллис встает, чтобы немного размять затекшие ноги, а когда снова садится, то оказывается так близко, что я чувствую жар его тела. Мы сидим плечо к плечу, я вижу, как его ресницы касаются щеки, когда он моргает. Его волосы на расстоянии кажутся черными, но вблизи оказываются несколько светлее. Они у него порядком отросли. У меня появляется странное желание провести пальцем по изгибу его уха.
После четвертого эпизода он говорит:
– У тебя есть чистый лист бумаги?
Быстро вскакиваю:
– Конечно. Тебе нужен всего один? Ты… разумеется, тебе нужно чем-то писать. Прости. Вот. – Беру лист бумаги из ящика стола и один из мириада карандашей. Когда я понимаю, что он пишет что-то такое, что я должна буду прочесть прямо сейчас, то говорю: – Я думала, ты поступаешь так, только когда вокруг другие люди.
Он выводит одну аккуратную букву за другой. Хмурится, трясет головой.
– Иногда это… трудно что-то сказать. Некоторые вещи. – Он говорит практически шепотом. Я снова сажусь рядом с ним, но большая рука Уоллиса загораживает от меня написанное. Он прекращает писать, оставляет лист там, где он лежит, и смотрит на меня.