Сентиментальнее некуда, да?
Может, только немного.
Это все, что я смог придумать.
Странно, что кто-то говорит мне вторую по значимости строку моей собственной работы и действительно имеет это в виду. Еще более странно, что теперь я знаю, почему у него искривлен нос и почему он не говорит вслух на людях. Но он не знает, кто я. Так что это не попытка польстить мне или посмеяться надо мной.
Я должна признаться ему в том, что я ЛедиСозвездие. Мы сейчас не на равных, хотя он этого не чувствует. Но я должна сделать все правильно, в правильное время.
И потому пишу:
Это все нужно переварить.
Он кивает.
Первая половина семестра быстро превращается в размышления о том, как сказать Уоллису, что это я создала «Море чудовищ». Я не могу вообразить, что он сделает и как воспримет такое признание.
Особенно после письма. Я перечитываю его по меньшей мере раз в день.
Я понимаю, что мне надо сказать это, глядя ему в глаза, но когда я пытаюсь начать разговор, меня начинает трясти. В классе, за ланчем, на скамейке позади средней школы – точнее, теперь «в моей машине позади средней школы», потому что январь в Индиане – это прелюдия февраля в Индиане – у меня дома, у него дома, в «У Мерфи», везде.
Я не вижу перед глазами Уэллхаусский поворот, когда смотрю на Уоллиса. Я вижу только Уоллиса. Он говорит, что счастлив, и я верю ему. Когда мы впервые после письма подъезжаем к Уэллхаусскому повороту на пути к «У Мерфи», я смотрю на него, и он качает головой. Слегка улыбаясь.
– Не смотри на меня, – говорит он.
Мы упоминаем о том письме так редко, как только возможно. Мы вместе делаем домашние задания, стараясь улучшить отметки друг друга. Уоллис проверяет историю, английский (само собой) и около девяноста процентов курсов по выбору; я отвечаю за математику, естественные науки и оставшиеся десять процентов курсов, то есть за изобразительное искусство. Уоллис занимается искусством только потому, что ненавидит курс писательского мастерства; я не беру искусство, поскольку учитель – печально известный проныра, он обязательно обнаружит панельки «Моря чудовищ» в моем блокноте.
Из-за рождественских и новогодних каникул, когда мы не общаемся лично и у меня есть время заняться «Морем чудовищ», я набрала неплохую скорость и сделала запас страниц на будущее. Читателей становится все больше. Я выложила еще несколько рисунков как Таящаяся, и Уоллис говорит, что они всем нравятся. Я отказываюсь читать комментарии. Составляю еще один графический роман для магазина и почти задыхаюсь, узнав, сколько человек купило его в первые три часа после появления. По идее меня не должно удивлять число просмотров страниц и стремительно нарастающая популярность беллетризации Уоллиса. – Ее читают почти так же активно, как и сам комикс – но все же впечатляюсь и тем и другим. Это действует на меня, как звонящий по утрам будильник.
Я то и дело вижу Макса на форумах, он кого-то банит или же закрывает старые ветки под ником Кузни_Ришта, а Эмми продолжает смотреть «Собачьи дни», но переписываемся мы мало и редко – обычно когда у нее есть время между занятиями и когда Макс позволяет себе выйти в Интернет. Иногда мне кажется, что я чаще встречаюсь с Коулом, Меган, Лис и Чандрой, чем разговариваю с Максом и Эмми. Мне нравятся друзья Уоллиса, но они по-прежнему остаются его друзьями. А я хочу вернуть своих друзей.
К февралю – с его восхитительной морозной погодой, когда температура падает до минус двадцати и мозг может превратиться в кусок льда, если дышать через рот, – мне кажется, что я знакома с Уоллисом вот уже пять лет, а не пять месяцев. Никто из нас больше не заговаривает о его письме, и я надеюсь, что так оно и должно быть, но иногда, когда я пытаюсь понять, что он думает, то словно натыкаюсь на кирпичную стену. Его лицо обычно ничего не выражает; если что-то в нем меняется, то быстро и ненадолго.
Он сказал, что нам не обязательно говорить о письме, о том, что там написано, о его отце. Но мы вроде как говорим о нем, хотя и не вслух. А теперь я чувствую, что поговорить нужно. Мы оба привыкли к Интернету, привыкли придавать нашим текстам значения, которые мы хотим им придать и которые, как мы считаем, должны вычитать в них люди. Я могу лгать по Интернету, где люди не слышат мой голос. Но наедине с Уоллисом это невозможно – я не слишком хорошая актриса. Надеюсь, ему известно это.
– Письмо, – говорю я однажды, когда мы лежим на матрасе в подвальной комнате Уоллиса. Моя голова покоится на его согнутой руке. Его щека прижата к моим волосам. На нас обоих спортивные штаны, наши учебники разбросаны вокруг, у Уоллиса в одной руке мое последнее эссе по английскому, в другой – красная ручка. Теперь я не сомневаюсь в том, что старая футбольная майка, прикрепленная к стене, та, на которой написано «УОРЛЭНД» и стоит номер 73, когда-то принадлежала его отцу.