Он ничего не понимает. Или не хочет понимать.
– Я не могу, – шепчу я.
– Почему?
– Во мне… во мне ничего нет.
– Ну и что? Художники все время рисуют без всякой мотивации. Если бы я мог сделать это за тебя, то сделал бы, я – я бы убил за то, чтобы написать что-либо без какой-либо мотивации, если бы это позволило потом создать то, что мне хочется создать. У меня никогда не было такой проблемы. Мне никогда не приходилось заставлять себя делать что-либо. Я не знаю, как это работает.
– Я не могу.
Он встает с кровати. Опять ерошит волосы, сжимает кулаки. На его челюсти вздуваются желваки. Он осматривается, сканирует пустые стены, пустой стол, выключенный компьютер.
– У тебя идеальная жизнь, – говорит он, – и ты не можешь нарисовать пару глав.
– Моя жизнь вовсе не идеальна, – возражаю я.
– Ты создала невероятную вещь, любимую обожающими тебя людьми. Они признали твой талант. У тебя нет нужды беспокоиться о том, как ты будешь платить за колледж, или о хорошей работе, или раздумывать над тем, чем заниматься в будущем. Тебе никто не выносит мозг, говоря, что ты должна делать и кем быть. От тебя требуется лишь нарисовать еще несколько страниц. И все. Это займет неделю, максимум две. Поэтому, Элиза, пожалуйста, нарисуй эти страницы.
Я не в силах ничего сказать и качаю головой.
Уоллис разворачивается и уходит. Его ноги тяжело ступают по лестнице. Входная дверь тихо закрывается, впуская в дом немного воздуха.
Лучше бы он изо всех сил хлопнул ею.
Глава 37
Я сижу за столом с чистым листом бумаги и карандашом. Карандаш лежит параллельно нижнему узкому краю листа. Смотрю на карандаш. Карандаш смотрит на меня.
Несколько глав. Окончание. Деталей я не знаю, но у меня есть смутная идея о том, что произойдет. Это не должно быть слишком уж трудно.
Чистые страницы – своего рода приглашение. Даже вызов. Перед тобой холст – хватит ли у тебя таланта? Какие ресурсы ты можешь пробудить в себе, чтобы в голове появились персонажи? Чистый лист бумаги – это безграничные возможности.
Теперь, глядя на него, все, что я вижу, – это первичный хаос. Там, где прежде во мне возникали идеи и вдохновение, теперь лишь глыба гранита. Огромная, недвижимая и такая холодная, что у меня немеют руки и даже ноги. Смотрю на лист бумаги и чувствую, что не достаточно сильна, чтобы взять его в руки.
Я должна попытаться. Я должна попытаться ради Уоллиса.
Тянусь к карандашу. Рука останавливается, пальцы скрючиваются, кисть падает на край стола. Все получится неправильным. Персонажи. Сюжет.
И люди поймут это. Мне придется выложить страницы в Интернет, потому что издатели не возьмут работу Уоллиса, если история не будет закончена, а все читатели, слонявшиеся все это время по форуму, увидят, что панельки не так хороши, как могли бы быть. Не так хороши рисунки, не так хороши персонажи, не так хороша сама история.
И когда они увидят это, они, зная, где меня найти и как меня найти, смогут задать мне очень неприятные вопросы прямо в лицо. Некоторые могут сделать это в школе.
Что, если они отправят мне письмо?
Что, если они придут ко мне домой?
Что, если они станут говорить обо мне как об Оливии Кэйн? Отшельница Элиза сбежала в пещеру в горах и отгоняет от своих владений людей с помощью ружья. Устроила ловушки для своих же собственных фанатов. Она нарисовала столько чудовищ, что сама стала чудовищем.
Тут я осознаю, что так сильно вцепилась в край стола, что мои ногти оставили отметины на поверхности дерева. Убираю руки. Заставляю себя дышать, задвинуть все другие мысли на задворки и думаю об Уоллисе. У Уоллиса будет книга. На полученные деньги он сможет поступить в колледж и заняться тем, что действительно любит. Ему не придется ублажать Тима или делать работу, которая заставит его возненавидеть себя.
Я должна попытаться.
Снова тянусь к карандашу. Беру его.
Меня словно бьет током. Рука дрожит от отвращения, волосы на голове буквально встают дыбом. Сжимаю карандаш крепче, чтобы не отшвырнуть его. Первая линия получается совершенно кривой. Я даже не понимаю, что хотела изобразить. Край панельки? Какую-то черту лица персонажа?
Где во всей этой истории я? Не помню.
Прижимаю руки ко лбу. Грудь начинает сжиматься, и сжимается, и сжимается. У меня все всегда получалось так легко. «Море чудовищ» – это было совсем несложно. Даже когда я еще толком не понимала, как будет разворачиваться сюжет, то все равно начинала рисовать, и, в конце концов, все складывалось. А теперь я ничего не ощущаю, кроме сильной, тревожной паники. Я в панике, потому что ничего больше нет. Потому что хотя я знаю, что глупо так думать и надо мной можно только посмеяться, но я чувствую, что, если я не закончу, с Уоллисом может случиться что-то ужасное.