Я не настаивала.
— Пойдем, надо все–таки перекусить.
Мы направились к Итальянским воротам. Некоторые рабочие, поравнявшись с нами, подмигивали Люсьену.
— Настоящее лето!
— Да, пить хочется, — сказала я.
Мы устроились на террасе кафе. На Люсьене была грязная спецовка, я не успела помыть руки. Ну и пусть… Это перерыв, нужно восстановить силы.
Брат заказал бутерброд, который мы поделили. Он выпил две кружки пива. Солнце вылизывало нас. Свежий воздух промывал легкие. В чистом осеннем небе точно светилась радость жизни.
— Видишь, жизнь рабочего начинается в ту минуту, когда он кончает работать. И поскольку несколько часов все–таки нужно спать, не так–то много остается для жизни.
Он встал и потянулся.
— И знаешь, брось все это, — сказал он с отвращением. — Овчинка не стоит выделки. Чего ты добьешься?
Я еще раз спросила его, чего ж он сам не бросает.
— А жить? Жить чем? Чем я, по–твоему, могу еще заниматься? Если бы я не был законченной сволочью, мне бы надо еще и посылать немного денег… туда.
Этот разговор глубоко опечалил меня. Совершенно упав духом, я пошла в цех.
Перед заводскими воротами кучка мужчин ожидала сигнала, некоторые сидели на земле, другие стояли, притулившись к стене, я удостоилась свистков и окликов. По цеху мне удалось проскользнуть незамеченной. Звонок еще не прозвенел, и многие курили. Я пробиралась между ящиками, стойками и машинами. Заплутавшись, я внезапно оказалась перед тремя мужчинами, которые что–то обсуждали. Доба узнал меня и подозвал.
— Это моя юная ученица, — объяснил он. — Идите сюда.
Он положил руку мне на плечо.
— Она сестра длинного, чернявого, Люсьена.
Все трое были примерно одних лет. Их комбинезоны были отглажены, зачинены, почти чисты.
Доба представил их мне.
— Наш наладчик.
Тот вынул окурок изо рта и сплюнул табачную крошку.
— Да, это — я.
— А это — единственный специалист в цеху.
Этот был потолще, чем двое других, на его круглой физиономии поблескивали два голубых шарика.
— Нас только трое французов на весь сектор, — доверился он мне. — Представляете. Одни иностранцы. Алжирцы, марокканцы, испанцы, югославы.
— Ваш брат в них души не чает, — неодобрительно сказал наладчик.
— Люсьену все по сердцу.
— И напрасно. Он еще наплачется. С этими людьми невозможно работать. Но если они вам станут досаждать, положитесь на нас.
— А Жиль? — сказал толстяк.
— На Жиля плоха надежда.
Доба проявлял по отношению ко мне доброжелательность, не вязавшуюся с его утренним дурным расположением духа.
— Мы должны поддерживать друг друга.
Он похлопал наладчика по плечу.
— Сейчас прозвонят, — сказал тот.
Я пошла на свое место. Некоторые рабочие спали в машинах. Другие растянулись прямо на полу, подстелив газеты.
— Вы только посмотрите, — сказал Доба.
Он показал на тело, свернувшееся калачиком на груде стекловаты. Утром, неосторожно коснувшись ее, я ощутила страшный зуд.
— Думаете, это люди? У них не кожа, а кора.
Звонок всех поднял. Те, кто спал, медленно потягивались.
Взяв свою планку, карандаш и листок, я принялась за работу. Пришел Жиль, сказал, что проверит вместе со мной три машины, чтоб показать мне, как это нужно делать.
Я прилежно слушала. Он мгновенно обнаруживал брак, отсутствие деталей на лету.
— Видите?
Я повторяла: да. Я начинала соображать. Но мне хотелось бы, чтоб он рассказал, что происходило с машиной до того, как за нее бралась я.
— Мадемуазель Летелье, я попытаюсь как–нибудь сделать это, непременно. Но, понимаете, здесь разговаривать трудно. Если я остановлюсь, машины пройдут, задержится конвейер в целом.
— Ну что? — спросил Доба после того, как Жиль ушел. — Шеф вам все растолковал?
— Да. Потрясающе. Он сразу замечает брак.
— Естественно, как–никак, начальство…
Он иронически улыбался.
— Быстрее, — сказал он, — нам некогда терять время.
Я задела его. Но он просветлел, когда наладчик, проходивший мимо, крикнул ему что–то насчет его ученицы. Это придавало ему вес.
— Который час? — спросила я.
— Три. Устали?
— Нет, нет. Все в порядке.
— Смотрите, какое безобразие!
Доба потянул меня к машине и показал на противосолнечный щиток. Ткань над шарниром, натянутая слишком туго, лопнула.
— Все–то они торопятся. Сделают тяп–ляп десять машин подряд, а потом усаживаются отдыхать или бегут перекурить в уборную. Вот этот в особенности.
Он показал мне на круглую спину мужчины, сидевшего на корточках около окна.