Он откинул голову, снял очки, протер их и снова надел.
— А производительность? Вы представляете себе, если всем новеньким станут показывать завод? Признайтесь, — засмеялся он, — это из идей вашего брата! Внимание, машина.
Он спрыгнул в проход.
— Внимание, внимание. Только это они и твердят с утра до вечера.
— Вы раньше где работали?
Это был паренек с ребордами. Он наклонил голову к плечу, придерживая их.
— Я жила в провинции.
Он отвернулся, чтоб приколотить уплотнитель.
— Зачем вы положили на ваши реборды табличку?
— Что?
Я повторила вопрос.
— Чтоб их никто не трогал. Я подготавливаю уплотнители заранее. Протыкаю гвоздиками. Посмотрите.
Он показал. Только тут я поняла смысл надписи: «Не трогать».
Я почувствовала к нему внезапную симпатию.
— Как вас зовут?
— А вам что? — сказал он удивленно.
И спрыгнул.
Мы снова оказались вместе в следующей машине. Он дубасил изо всех сил и вышел, едва я вошла. В третьей машине он ждал меня и сказал:
— Меня зовут Мюстафа. А вас?
— Элиза.
— Элиза? Это французское имя?
В пять часов, когда зажглись большие лампы, мои силы иссякли. Опасная заторможенность начисто мешала думать. Мной владела одна властная, навязчивая, неотступная мысль: сесть, вытянуть ноги. Все эти четыре дня, вернувшись домой после девяти часов конвейера и часа автобуса, десяти часов на ногах, я бросалась на кровать. Чтоб умыться, нужно было сделать над собой мучительное усилие. Сначала я перестала обращать внимание на туфли. Я больше их не чистила. В первые дни я сама себе была противна. Но незаметно это превращалось в привычку. Газеты я листала, не читая. И все же однажды вечером я потратила полтора часа на то, чтоб укоротить свой рабочий халат и сделать к нему пояс из отрезанного подола. Я надеялась, что мое тело приноровится к усталости, но усталость все накапливалась и накапливалась.
В тот день Люсьен забежал ко мне перед концом работы и сказал: «Приходи к нам, поужинаем вместе».
Открыла Анна. Она была красива. Вероятно, все послеполуденное время ушло у нее на подготовку к выходу на сцену. Люсьен, лежавший на кровати, приподнялся:
— А вот и товарищ Элиза, ударник тяжелой индустрии…
— Замолчи, Люсьен, или я уйду.
— Не сердись, — сказал он.
Он потянулся, встал с кровати и подошел ко мне.
— Нет, правда, как дела?
Мы заговорили о работе, и его впервые заинтересовали мои суждения. Анна слушала, усевшись на кровать. Я рассказала Люсьену о Мюстафе. Он знал его, они вместе работали на конвейере. Мюстафе было девятнадцать лет. Он был моложе всех на конвейере. И всех несносней.
— Стучат, — сказала Анна.
Люсьен открыл. Вошел Анри.
— Это я тебе попомню, — сказал он Люсьену вместо здравствуй. — Ни слова за два месяца. Элиза, вы здесь? Я даже не знал. Добрый вечер. Привет, Анна. Ты что, не можешь написать, зайти?
— Нет, старик, — сказал Люсьен спокойно. — Я работаю, времени не хватает.
— Ну…
Он скинул плащ, положил его на кровать. Мы все, кроме него, чувствовали себя стесненно. Он завел с братом разговор о книгах, лекциях, театре.
— Ну, а ты, — сказал он, — чем ты занимаешься?
Люсьен похвалился своими ночными подвигами, числом расклеенных плакатов, лозунгов, написанных на стенах. Анри молчал.
— Так, значит, — сказал он после паузы. — Ты собой доволен. Вот на что ты тратишь пыл души. Лучшего употребления своим способностям, чем расклеивать плакаты, ты не нашел. Слушаю я тебя и думаю: это ведь для тебя спорт, игра в прятки со шпиками. И ты полагаешь, что в этой мазне на стенах есть какой–нибудь толк?
— Разумеется, в книгах, постановке запрещенных пьес или организации лекций толку больше. Но это, прости меня, не моего ума дело. На мою долю остается мазня. Когда–нибудь, после окончания войны, о вас вспомнят, тогда как расклейщики плакатов…
— Ну так лучше спи по ночам, чем бегать с банкой клея по улицам. От тебя остались кожа да кости!
Люсьен побледнел. Анри задел его.
— С тобой спорить невозможно. Ты, кроме своих рабочих, ничего не хочешь видеть, — закончил Анри. И повернулся ко мне:
— Как Париж, Элиза?
Мы обменялись банальностями. Как все это было далеко от вечеров в нашем доме, пропахшем супом и чесночным соусом, куда доносился уличный гам. Что же ушло? Я по–прежнему была здесь, Мари — Луизу сменила Анна. Но, главное, миновала пора желаний. Мы вступили в жизнь, мы стали ее «участниками», как выражался Анри. Мы вышли на сцену.