— А я что–то не видел его. Подождите.
— Его нет, — сказал Жиль, вернувшись. — Место Люсьена как раз напротив моего, у меня впечатление, что он сегодня не приходил.
Жиль поинтересовался, как дела, я ответила, что хорошо, и вернулась на завод.
Хорошенькая Диди стояла посреди раздевалки под лампочкой и, задрав голову к слабому источнику света, красила губы. Она увидела меня и спросила:
— Это вы сестра чернявого парня из красильного? Он болен или уволился?
Тревога погнала меня к Люсьену в тот же вечер. В присутствии Анны я всегда испытывала неловкость, но было не до этого. Открыла дверь она.
Люсьен полулежал в кровати, прислонясь к деревянному изголовью, и спорил с сидевшим у него в ногах Анри.
— Ну что я говорил? — воскликнул брат охрипшим голосом. — Вот и она! Испугалась? — закричал он мне. — Думала, я умер?
— Нет. Но я вижу, ты болен.
— Именно, болен… Насморк у меня, дура. Но завтра я выйду на работу.
— Ну раз ты хорошо себя чувствуешь, я пошла.
— Присядь на минутку, — сказал он. — Так, давай, Анри!
У Анри в руках были листы бумаги, он стал читать. Это был рассказ об условиях работы, о методах заводской администрации, записанный со слов Люсьена.
— Очень хорошо. Я передам это Глотену, он пропустит этот материал в ближайшем номере, как «письмо в редакцию».
— Ты веришь в силу слова?
— Я верю во власть публичной подписи, — сказал Анри сухо.
— Глотен ведь в прошлом коммунист?
— Да, что из этого?
— Ничего, — сказал Люсьен. Он вздохнул, откашлялся… — Эти люди, когда они выходят из партии, перестают существовать. Партия для них — спинной хребет. Потеряв ее, они возвращаются к состоянию амебы.
— Мы поговорим об этом в другой раз, согласен?
— Согласен. Анна, дай мне лимон.
Анна встала, разрезала пополам лимон и подала ему.
— Так ты лечишься?
Когда я задавала такого рода вопросы, мой голос, помимо воли, звучал неприятно, иронически и ворчливо. Он повернулся ко мне. Лицо его так и лучилось от улыбки.
— А как твой бико? В порядке?
Он произнес это слово, желая задеть меня.
— У нас сегодня был несчастный случай!
Я рассказала о ранении Мадьяра, торопливо, стараясь отвлечь внимание.
Мне было стыдно перед Анри, еще больше перед Анной.
— А вы все еще в Париже, Элиза? Решили остаться?
— Нет, я уеду на рождество.
Люсьен отложил лимон.
— Ты уезжаешь в конце месяца?
— Мне пишут из дому. Я должна вернуться.
Я хотела, чтоб он ощутил укоры совести, хотела нарушить покой этой замкнутой жизни, в которую был открыт доступ только массам, войне, положению пролетариата, а для двух человеческих существ — его дочери и Мари — Луизы — вход был напрочь заказан. Я ему мстила. Он понял.
— Арезки будет скучать по тебе. Знаешь, ты неплохо выбрала, это самый стоящий парень в цехе, может, даже на заводе. Он да еще Жиль. Но Жиль… Да, самый стоящий. Характер, однако, у него гнусный. Я с ним работал, знаю. Обидчивый, подозрительный. Жиль его тоже высоко ставит.
— Хотелось бы мне побеседовать с твоим Жилем, — вмешался Анри.
Люсьен сделал вид, что засыпает.
Анри встал, потянулся.
— Оставляю тебе газеты и листовки. Если найдешь ребят, которые могут распространить…
— Да, из тех, что клеили плакаты… Как видишь, и мы можем пригодиться.
Анна вышла вместе с Анри купить лекарства. Когда за ними закрылась дверь, Люсьен откинулся на подушку и сказал:
— Вечно ему необходимо с кем–нибудь встретиться. — И добавил: — Салонный деятель.
Я боялась оставаться с ним наедине. Я не знала, как завязать разговор, а молчать было невозможно…
— Тобой тут кто–то интересовался в перерыв.
Мне было стыдно собственной глупости.
— Кто? — спросил он с интересом.
— Девушка, которая проверяет замки. Хорошенькая брюнетка.
— Да, да, знаю, — сказал он, не открывая глаз, — девочка без предрассудков.
Он приподнялся и стал искать сигареты. Не найдя, снова упал на постель.
— Мне этого мало.
Я ничего не ответила. Анри ушел, я осталась, он дремал и, видимо, не вполне отдавал себе отчет, с кем говорит.
— К тому же…
Он надолго замолчал. Потом заговорил снова невнятным дремотным голосом:
— Есть люди, которые таят в себе оружие, убивающее любовь, — чрезмерность любви.
— Ты, кажется, философствуешь, — сказала я, смеясь.
— Я несу чушь, да? — Он открыл глаза. — Который час?