Я встала и пошарила в шкафчике под раковиной. Я не нашла ничего, кроме маленького флакончика рома, такие покупают обычно, чтоб придать аромат тесту. Он был почат, я вылила остатки в большой стакан. Я попыталась, шутя, приподнять его голову и дать ему напиться. Его печаль меня стесняла.
— Ты любишь синий цвет?
— Да, очень. Но у синего много оттенков.
— Такой, как море, зелено–синий. Но ведь ты никогда не видала моря?
— Нет, никогда.
— Когда–нибудь увидишь. А в следующем месяце я принесу тебе длинный домашний халат такого синего цвета.
— Халат, Арезки! А еще говоришь, что у тебя нет воображения. Желать значит воображать!
— А говорить громко — убеждать себя.
— Ты просто устал. Я это сразу увидела, когда ты пришел и лег. Как ты живешь? Когда ты отдыхаешь?
Он попросил дать ему сигареты из кармана пиджака.
— Я всегда в бегах, туда, сюда… У полиции сила, понимаешь…
Он понюхал стакан, пригубил и поставил, не выпив.
Приглушенный свет сочился из–под красного абажура, купленного Люсьеном, смягчая угловатость лиц. Арезки делался разговорчивее, когда курил. Но я плохо слушала. Мне хотелось от него защититься, я противилась отчаянию, закрывала дверь перед тенями. Он говорил. Уставившись в алый абажур, он жаловался глухим, низким голосом. Как и Люсьен, он утверждал, что тело не в счет, что его нужно использовать до полного износа, что усталости, недосыпанию нечего придавать значения. Он объяснял, как сложна борьба, которую они ведут. Нужно научить братьев всему: мыться и не плевать в метро, платить взносы, нужно привить им осторожность маскироваться, терпеть.
— Ты не представляешь себе, что такое люди. И я первый. Здесь я пью, там — наказываю тех, кто пьет. Война не украшает человека.
Я подбадривала его, утешала. Разве война не подошла уже к решающему моменту? В общественном мнении наметился поворот, люди начинают понимать.
— Кто? — прервал он. — Элиза, Люсьен, Анри? Сколько вас?
И поскольку я протестовала, он, желая доставить мне удовольствие, согласился.
— Иди сюда, только закрой окно, холодно. Ну, расскажи мне что–нибудь.
Рассказы стали нашим убежищем. Рассказы о бабушке, о гавани, о пейзажах Кабилии, об устойчивых, безобидных предметах и людях. Иногда удавалось забыться. Но внезапно одно слово, вздох, жалоба возвращали нас к исходной точке, к тему, что нас действительно заботило.
— Я не увижу тебя целую неделю.
Я опустила голову и спросила:
— А в субботу?
— Нет, только не в субботу, ты же знаешь.
— Думаешь, правительство падет?
— Какое правительство?
— Французское, какое же. Люсьен перед отъездом говорил, что это может все изменить.
— Когда ты поедешь к Люсьену?
— В следующее воскресенье, с Анри и Анной, поедем с нами.
Он поморщился и сказал:
— Обидно… Мы могли бы провести вместе все воскресенье. Я пришел бы утром, пораньше.
Я не ответила. Долгое молчание разделило нас. Потом я заметила, что он уснул, и укрыла его.
По вечерам я отворяла окно комнаты, где, в одиночестве, ждала прихода ночи, — мне хватало сумеречного света. Я зажигала лампу только с наступлением полной темноты. До пятницы я была тверда в моих планах, я не могла допустить, чтоб у брата создалось впечатление, что о нем помнит только Анна.
В субботу, проскользнув мимо Арезки, я спросила: «Ты придешь в воскресенье, если я буду ждать?» Он твердо обещал, и я решила отказаться от посещения санатория.
В обеденный перерыв профорги раздавали у ворот завода листовки. Несколько дней назад дирекция отвергла требования профсоюза, листовки призывали нас собраться в тот же вечер. «Ни одно обещание не выполнено. Их дают только для того, чтоб разоружить нас».
Вечером, когда профорги разъясняли создавшееся положение, нас собралось немного. Один из рабочих нашего цеха, стоявший сзади, шепнул мне:
— Где же ваши дружки арабы?
Ни одного из рабочих–иностранцев на собрании не было.
Я солгала без запинки, когда Анна позвала меня к телефону. Мой предлог был явно выдуманным. Пока я объясняла, почему не поеду, я поняла, до чего люблю брата. Отказавшись его увидеть, я еще острее ощутила свою привязанность. Анна приняла новость с нескрываемым удовольствием, я почувствовала это по тону ее голоса. Она пообещала заехать ко мне на обратном пути, чтоб сообщить новости.
Я прождала Арезки все воскресенье. Он не пришел. Около половины седьмого в дверь забарабанили. Вошла Анна и, не садясь, рассказала о посещении Люсьена, прерванном процедурами, которые ему положено было принимать. Глаза ее блестели, голос дрожал от волнения, от подспудной радости. Брат хотел уехать из санатория. Он заявил, что не желает три месяца жить вдали от нее.