Какие сияли шары! Зеленые и красные, прозрачные, синие, шершавые на ощупь, словно припорошенные снегом, или зеркальные, золотые, где отражается вся комната, а если приблизишься, то твоя морда расплывется на весь шар, как в комнате смеха. Каждый - в железной шапочке, из которой торчит петелька, чтобы вешать. Аня, обтирая каждый шар в ладонях, подавала Доре, та - ноги в чулках - переступала, привставала на цыпочки, чтобы дотянуться до ветки, которую наметила, и ловко цепляла шар, а он сразу крутился от радости. Потом пришла моя мама, тоже сбросила туфли, влезла на стол, и они вместе принялись развешивать наши длинные бумажные цепи, уже высохшие до хруста. Мы с Вовкой подавали бесконечную змею снизу бережно и сосредоточенно: наши все же были цепи!..
Девчонкам было разрешено вешать все картонные, небьющиеся игрушки на самые нижние еловые лапы. Лисички, морковки, конфеты, золотые орехи... Матери вешали еще настоящие яблоки, мандарины, - всюду были продеты нитяные петельки. В самом низу, на белой вате, усадили Деда Мороза и Снегурочку. Дора-Лора вдруг сказала:
- Вообще я предпочитаю, когда елочка живая, сама по себе, и чтобы только три-четыре шарика и свечи.
- Чего это! - сказала Аня. - Бедные мы, что ль, какие?..
Лора промолчала.
Потом все женщины удалились на кухню.
Директор Юс несколько раз звонил с работы: как дела?
Потом начали пустой большой стол превращать в необыкновенный корабль. Стелили плотную специальную подстилку, а уже на нее - белоснежную хрустящую скатерть. Ставили посуду - много тарелок, рюмок, ножей, вилок.
На кухне раскатывали белой скалкой белое тесто, пластали особо острым ножом рыбину с разинутой пастью и вытаращенными, словно в очках, глазами. Вазочки и салатницы наполняли огурчиками и грибами, резали особую твердую колбасу. В духовке, источающей приятный дух, жарился целый бараний бок. Когда мы хватали куски с тарелок и пихали скорей в рот, матери шлепали нас по рукам: успеете! Потом женщины носили яства с кухни на стол, всё заполняя и заполняя его.
Первыми приехали Юс с моим отцом. Они, лишь вошли в столовою, ахнули, и каждый что-то прихватил с тарелок: один - огурчик, другой - колбаску, за что им тоже попало от хозяйки, а Аня сказала:
- Ну кто так делает?
Потом стали съезжаться гости: взрослый, да еще московский, неведомый мне мир: адмирал, комбриг, актриса, - все называли друг друга по фамилиям, и, кажется, были здесь люди с той старинной фотографии, только уже не молодые и фасонистые, а солидные, серьезные. Потом мама рассказывала: в тот вечер у Юсов был такой-то замнаркома, такой-то комбриг, поэт Симонов с женой, куривший трубку, балерина Лепешинская, летчик Громов /или Байдуков/. Нарядные женщины, дыша духами, в прихожей, присев на пуфики, переобували туфли, прихорашивались перед зеркалом. Сверкали кольца, лакированные ногти. Блестели пуговицы мундиров и брякали ордена на пиджаках. Рассматривали нашу замечательную елку, трогали игрушки, шары. Потянуло табачным дымом, мужчины курили на лестничной площадке, двери были раскрыты, потому что Аня и кто-то из мужчин носили от соседей стулья: своих не хватало. Из кабинета был взят шахматный столик, поставлен в сторонке - для нас, детей. Дора-Лора говорила, что мы могли бы сидеть и за общим столом, да всем не хватит места. Какая-то дама расположилась в спальне: лежала в бархатном платье поперек кровати. Другая села у нее в ногах, водила рукой с красными ногтями по таким же красным, скрещенным туфлям лежащей. Они о чем-то говорили негромко и очень быстро. Кто-то из мужчин крутил приемник, кто-то заводил патефон. Все маялись в ожидании, нам тоже некуда было деться, мы с Вовкой стали гонять по лестнице, двери почти всех квартир были раскрыты, везде тоже теснились гости, стояли елки, играла музыка. Новый год близился, кто-то сказал, пора садиться, провожать старый, - и гости быстро расселись. Мой отец, всегда любивший шутить с женщинами, теперь провожал их под ручку каждую к своему месту, женщины игриво смеялись. Налили рюмки и выпили за уходящий год: чувствовалось, всем он чем-то не нравился, и они рады были поскорее избыть его.
У нас в стаканах был лимонад, мы тоже чокнулись, как все, выпили свою шипучку.
Наконец подошло время, Аня по знаку хозяина вышла и скоро вернулась, неся, прижав к груди, черные бутылки шампанского - они давно стояли в ванной, в холодной воде. Юс, сидевший в самом торце стола, протянул к Ане руку, и вдруг протянутая ею бутылка выскользнула, ударилась в пол. Видно было, как мелькнула в воздухе пробка, а из бутылки вылетел пенный бурун шампанского. Гости стали подставлять бокалы, мужчины быстро открывали другие бутылки и разливали вино. По радио уже били куранты. Загалдели, стали чокаться, целоваться, поздравлять друг друга. И с последним ударом кремлевских курантов вдруг раздался тревожный, лопающийся звук, и наша елка, замечательная красавица, внезапно дернулась от креста до звезды наверху, застонала и всей своей высотой, массой, всем грузом своим пошла валиться прямо на стол, на всю его длину. Длина елки и стола странным образом совпала, и елка рухнула, вырвавшись из всех своих гвоздей и тросов, колотя посуду всеми своими шарами, свечами, игрушками. Задевала лапами лица и вскинувшиеся руки гостей.
От прибитого креста до самой звезды на макушке ударилась она об весь разнаряженный стол.
То ли эта упавшая бутылка что-то нарушила, то ли тот из гостей, кто по знаку Доры-Лоры взгромоздился на стул, чиркнул спичкой и стал зажигать свечку. То ли прошедший год скопил столько отрицательного вещества, принесенного гостями из их взрослого мира.
Неизвестно. Неведомо, отчего, почему, какая сила или причина здесь сыграла, но елка рухнула, не устояла.
- Ох, плохая примета! - простонал кто-то из женщин. И на всех лицах выступило: плохая примета.
Но все с еще большим азартом стали пить, наливать, обниматься, кричать:
- С Новым годом! С новым счастьем!..
Всем хотелось загасить дурную примету, хотелось новой жизни, нового счастья в наступившем году.
Только год-то наступил 1941-й!..