Конференция происходила в большом зале Дома кино. Приехал из Москвы и сидел на сцене, в президиуме, один из, лидеров "Мемориала" — Юрий Афанасьев, могучей плечистой фигурой, навевающей сравнение с кедром ливанским... Рядом с ним, озабоченно-торжественный, сидел Жовтис. И тут же, с благожелательно-светлым выражением отчасти младенческого лица — Санжар Джандосов, сын известного революционера (конечно же, репрессированного...), чьим именем назван проспект в Алма-Ате. Там же, на сцене, в этот апрельский день можно было увидеть вдов, детей, внуков тех, кто давно сгнил в неведомых краях, в братских могилах, на значащихся ни на одной карте. И в зале стояла вначале растроганная, горькая, соединяющая всех тишина — не помню, чтобы мне доводилось когда-нибудь слышать такую... Мы оказались рядом - Аня, Володя Берденников, Галина Васильевна Черноголовина, Виктор Мироглов, Николай Ровенский, в перерыве я познакомился и обменялся телефонами с двумя молодыми людьми — Сергеем Злотниковым и Андреем Свиридовым, оба запомнились мне по обсуждению "Тайного советника”.
Проникновенно выступали самые разные люди, в том числе — Володя Берденников, он рассказывал, как недавно ездил в Караганду, видел и бывших зэков, и бывших стражников, и дикие, неухоженные кладбища, хранящие память о сталинщине, ее жертвах. И когда он заговорил о том, что живы, ходят по земле состарившиеся палачи, которые с благоговением относятся к временам своей молодости, когда были всесильны, вселяли страх - и ничуть не раскаиваются, напротив, смертельно ненавидят своих обличителей и жаждут реванша, — когда он говорил об этом, седой, в строгом черном костюме, и спокойно, с холодной яростью выкладывал ряд за рядом тяжелые, будто из камня вытесанные слова, — зал слушал его потрясенно. А мне вспомнилась наша — шестидесятых годов — Караганда, все претерпевшие люди, вчерашние — под номерами — зэки, которые строили город, рубали уголь в шахтах, не очень~то надеялись на благие перемены, но — выжили, не сгинули в могилах, а потому — не претендуя на многое — более всего ценили просто жизнь: хотя и слишком горячее, слишком слепящее летом, но — небо: хотя и засыпанные снегом, заметенные бураном — но улицы: хотя и вдали от родных мест, в чужой стороне — но жилье; хотя и скудное, в пределах дозволенного - но все-таки существование, а не сырая земля, не вечный мрак, не копошенье червей... Впереди, перед нами, сидела Катя Кузнецова — журналистка из Караганды, вдова нашего рано умершего приятеля, Коли Кузнецова. Она рассказала в письме, напечатанном в одном из последних номеров "Огонька", как в Долинке, центре бывшего КарЛАГа, создали свой "мемориал": выбрали руководство — все сплошь из лагерного в прошлом начальства, которое и сейчас — в другой, правда, ипостаси — выполняет некие начальственные функции... Этот "мемориал" бывших стражников опередил своим рождением "мемориал" бывших зэков... Ах, как хорошо это знакомо: Караганда остается Карагандой, КарЛАГ — КарЛАГом...
Но мало-помалу настроение, владевшее залом, стало сбиваться. Двое-трое выступавших с горячностью говорили, что казахский народ был намеренно полуистреблен голодом начала тридцатых годов, что в Алма-Ате необходимо поставить памятник жертвам этого голода... Все верно, все так: и голод, и Казахстан... Однако что-то неприятно задевало зал в этих речах. Собравшиеся начинали чувствовать себя чуть ли не виновниками тех трагических событий. И в раздраженных, почти истерических интонациях оратора, которого я заметил ещё на заседаниях инициативного комитета (впоследствии выяснилось, что до недавней поры он занимал немалый чин в органах), звучала злость, адресованная, казалось, многим из тех, кто находился в зале. Потом, когда зачитывали резолюцию, в которой выражалось сочувствие жертвам погрома в Сумгаите, неожиданный шум прокатился по рядам, раздались голоса: "Снять! Убрать!.." Когда начали обсуждать программу создаваемого в Казахстане отделения Всесоюзного общества "Мемориал", выяснилось вдруг, что у нас оно должно именоваться "Адилет" — "Справедливость" и заниматься преимущественно своими, республиканскими, т.е. казахскими делами...
Разгорелся спор о названии, а затем — о целях... Одни говорили о Сталине, о жертвах 1937 года, послевоенных лет, о миллионах сосланных и погибших, о КарЛАГе, СтепЛАГе, Алжире... Другие — о жертвах голода в начале 30-х, о Сталине почти не упоминали, виновником всех бед называли Голощекина. И зачастую не в фигуральном, а в самом прямом смысле спор шел на разных языках... Все вокруг ощутили себя обиженными, ущемленными. Когда поставили было вопрос о названии на голосование, возникла неловкость: в зале, разделившемся надвое, казахов оказалось значительно меньше половины. Объявили перерыв. После перерыва зал пополнился за счет студентов расположенного поблизости пединститута. Общество нарекли: "Адилет"...