– Мама, – тверже позвала я ее.
– Элли. – Она прикрыла рот руками, покачав головой, и пробормотала что-то на японском. Ее шепот был полон эмоций, но слова, сотканные из двух языков, я расслышать не могла.
– Мама, я тебя не понимаю.
И тут она очнулась. Бросилась ко мне в объятия, схватив за плечи и притянув к себе. Ее одежда тут же пропиталась влагой.
– Ма…
Я умолкла, почувствовав, как она дрожит. Во рту пересохло, и тело оцепенело.
– Мне так жаль, Элли, – сказала она, и я перестала дышать. – Прости меня.
Мама прикоснулась к моему лицу холодными ладонями, убрав мокрые волосы. Ее нижняя губа задрожала, когда она вцепилась в меня так, словно кто-то мог разделить нас.
– Я бы хотела, чтобы у нас было больше времени, – прошептала она, погладив меня по щеке. – Прошу, Элли, будь сильной, ладно? Стань сильнее нас.
Слезы скатились по ее высоким скулам, ноги подогнулись, и мы вместе упали на пол, но из объятий мама меня не выпустила.
– Что случилось? – в последний раз спросила я, зная, что мое сердце вот-вот разобьется на осколки.
– Gomen nasai[4], Элли, – прохрипела мама. – Это папа, Элли… Это наш папа.
По шкале от одного до десяти насколько я готова никогда не двигаться, никого не видеть и ни с кем не разговаривать?
Десять из десяти.
Однако жизнь не станет ждать, пока ты оправишься после утраты, верно?
Утро понедельника наступило незаметно, два последних дня прошли как в тумане. Со вчерашнего вечера я сижу дома, на полу в коридоре, опершись спиной о стену, покрытую шершавыми обоями. Я смотрю на сделанную в далеком детстве фотографию, висящую в рамке. На цветной картинке моя небольшая семья стоит в обнимку. Мама со сдержанной улыбкой, папа с ухмылкой, и мы с братом перед родителями. Рука Акселя треплет мою макушку, и я надуваю щеки так, словно еле сдерживаюсь, чтобы не шлепнуть его. Позади нас – огромный стадион.
Я до сих пор помню, как папа поймал прохожего, вручил ему серебристую камеру Canon и попросил запечатлеть этот момент. На фотографии Аксель в толстовке, в той самой, что и на мне сейчас. Его любимая толстовка, купленная в день долгожданного матча в Нью-Йорке. На фотографии моему старшему брату семь лет. Он улыбается шире всех. Той самой улыбкой, которая не оставляла сердца равнодушными. Улыбка брата сияла столь же ярко, как и его необычные серые глаза с приподнятыми уголками. Такие же, как у меня. Форма глаз от мамы и цвет от папы.
Тогда купленная толстовка висела на брате мешком. Аксель нарочно взял ее на четыре размера больше. Сегодня эта толстовка была бы ему в самый раз. Прошло одиннадцать лет, и даже мне она великовата.
Я ношу ее с тех пор, как брата не стало.
А теперь не стало и отца.
Внутри меня, под ребрами, что-то ноет с тех пор, как я услышала страшную новость и пришла с мамой в морг на опознание тела. Грудь раздирает жуткая боль, и я не знаю, как с этим справиться. Каждый вдох и выдох дается с трудом, и кажется, что это никогда не пройдет.
– Шаг за шагом, Элли, – напомнила я себе шепотом.
Затем прикусила губу. Больно. И выдохнула. Резко. Отвела взгляд от фотографии и посмотрела на экран телефона. Ровно семь утра. Пора идти.
Я поднялась, еле словив равновесие, и направилась в свою комнату. Уже там стянула толстовку и пижамные штаны, из которых не вылезала почти все выходные. Сходила в душ, затем надела школьную форму, собрала влажные волосы в пучок на макушке и больше к ним не притрагивалась.
Я взглянула на свой рюкзак. Он лежал у кровати, там же, где я его и оставила. Местная полиция нашла его во внедорожнике отца и передала нам. Моя школьная сумка стала свидетелем произошедшего с папой. Замечательно. И как мне носить рюкзак в школу?
На выходе из комнаты я остановилась и взглянула в зеркало. Вид у меня был, мягко говоря, ужасный. Волосы мокрые, форма, как и я сама, вся помятая. Лицо уставшее, однако глаза не опухли, а нос не покраснел.
Ведь я не плакала.
Мама не переставала рыдать после того самого звонка. Но я не проронила ни слезинки. Почти не разговаривала и ничего не ела вот уже два дня. Однако слез не было.
Я вышла из комнаты и хлопнула дверью, оставляя мысли позади. Заглянула в гостиную, убедилась, что мама еще спит, и подошла ближе. Мама тихонько посапывала с опущенной головой, сидя в кресле отца и закутавшись в плюшевый плед. На скулах виднелись следы высохших слез, прямой нос покраснел, и кожа вокруг него иссохла. Мама так и не притронулась к ужину, который я оставила на кофейном столике. Множество скомканных салфеток валялось на ковре, на подлокотниках кресла и даже на пледе.