— Что ж, прекрасно задумано, брат Элмер, отдаю вам должное. Особенно остановитесь на том, что происходило в номере: как вы сняли башмаки, как растянулись на кровати, чувствуя себя совершенно побитым, как, не находя себе места от беспокойства, поднялись снова, заходили по комнате, машинально взяли в руки библию… О рекламе я позабочусь. Но это будет сильно, Элмер? Вы не подведете меня? Ведь в афишах ваше выступление будет на самом видном месте. Значит, я убедила вас специально приехать из Омахи — нет, это слишком близко, — из самого Денвера. Если вы действительно постараетесь как следует, разойдетесь вовсю, это сильно приумножит славу господню, а также число заблудших душ, которые будут спасены на собрании. Ну как, — постараетесь?
— Милая, я им задам такого жару, что вы потом захотите возить меня с собой повсюду. Ручаюсь.
— Хм! Там будет видно, Элмер. А вот и Сесиль Эйлстон! Вы незнакомы с моим помощником? У-у, какой у него сердитый вид! Он, вообще, славный, но такой ужасно интеллигентный, изысканный и прочее и вечно требует от меня, чтобы и я была такой же. Но вы его полюбите.
— Ну нет! Во всяком случае, буду стойко сопротивляться этому чувству.
Оба рассмеялись.
Преподобный Сесиль Эйлстон (льняная шевелюра, великолепный, истинно английский цвет лица) плавно приблизился к их столику, окинул Элмера скучающим взглядом, гораздо более оскорбительным, чем недовольная гримаса, и сел, заметив:
— Я не хотел бы вам мешать, мисс Фолконер, но позвольте напомнить, что вас ждут в гостиной представители местного духовенства.
— Увы! — вздохнула Шэрон. — Такие же ужасные, как и везде, да? Может, вы сами подниметесь к ним и провернете коленопреклонения и молитвы, пока я доем яичницу? Предупредили вы их, что до конца недели необходимо удвоить сумму пожертвований? А не то пусть все линкольнские души и дальше катятся прямехонько в ад!
Сесиль тревожно покосился на Элмера.
— Ничего, ничего. Насчет Элмера не беспокойтесь. Он свой человек. Выступит у нас в пятницу. Был раньше знаменитым проповедником, но нашел в бизнесе более широкое применение своим талантам. Итак, разрешите представить вас друг другу: преподобный Эйлстон — преподобный Гентри. Ну, бегите, Сесиль, да не давайте им скучать и поддержите в них пламя благочестия. А что, все — старые развалины? Или есть отцы помоложе и на вид ничего себе?
Эйлстон ответил возмущенным взглядом и, поджав губы, удалился.
— Милый Сесиль, он так много сделал для меня — буквально заставлял читать стихи и всякое такое. Если б он еще только не был так убийственно корректен за завтраком!.. Я не убоялась бы хищников Эфеса[79], но есть накрахмаленную яичницу!.. Ну, пора и мне идти наверх.
— За ленчем увидимся?
— Отнюдь. Да, мой прекрасный молодой человек, глупостей на эту неделю хватит. С этой минуты я одна из помазанников божьих, и если вы хотите мне нравиться… да поможет вам бог, если вы вздумаете подкатиться ко мне, распустив хвост, когда я буду расправляться с этими меднолобыми братьями во Христе! Увидимся в пятницу. Пообедаем здесь вместе перед собранием. Значит, я могу на вас положиться? Отлично!
Сесиль Эйлстон был отчасти мистик, отчасти приверженец обрядов, немножко шарлатан, немножко ученый, нередко — пьяница, а еще чаще — аскет и неизменно джентльмен и авантюрист. Ему было тридцать два года. В Винчестере[80] и в Нью-Колледже[81] он славился рекордами в беге на короткие дистанции, снобизмом и знанием греческой поэзии. Приняв духовный сан, он некоторое время был помощником викария в очень старинном, очень грязном и на редкость плохо освещенном храме в Ист-Энде и стал фанатическим приверженцем англо-католической церкви. Пока он размышлял, не уйти ли ему от мира в англиканский монастырь, викарий прогнал его, причем за что — так и осталось невыясненным: то ли за римскую ориентацию, то ли за шашни с дочкой одного чернорабочего, которую он наградил ребенком.
Его понизили — перевели в мрачную, квадратную каменную церковь в Корнуолле; тогда он ушел к Плимутским братьям и в их гулких часовнях из оцинкованного железа снискал себе на всю Блэк-Кантри славу грозного обличителя всех сладостных грехов. Однажды, приехав в Ливерпуль, где ему предстояло прочесть ряд проповедей и, бродя вдоль доков, он увидел готовый к отплытию пароход, купил палубный билет, прихватил с собой паспорт, который выправил себе для предполагаемого побега в Рио с женой одного набожного торговца углем, и, не сказав ни слова братьям во Христе, равно как и пылкой супруге угольного торговца, хмуро отбыл в Америку.
Прибыв в Нью-Йорк, он продавал галстуки в универсальном магазине, читал проповеди в какой-то миссии, был репетитором у дочки крупного рыбного оптовика, писал остроумные и едкие рецензии на книги. Затем уехал из Нью-Йорка, на два часа опередив старшего сына рыбного оптовика, и объявился в техасском городе Уэйко в роли преподавателя коммерческого колледжа; а после — в Уиноне (штат Миннесота) в качестве проповедника в молитвенном доме назареян[82]. В Кармеле (штат Калифорния) он писал стихи и справочники по продаже недвижимого имущества, а в Майлс-сити (штат Монтана) замещал в летние месяцы священника-конгрегационалиста. Там он пленил своей кротостью и усердием вдову какого-то фермера, и она вышла за него замуж. Потом она умерла, и он в два дня проиграл наследство в Тиа-Джуана. После этого он проникся сугубым благочестием и время от времени давал спасать себя то Билли Сандею и Цыгану Смиту, то Бидервулфу[83] и другим проповедникам, которых ставил в затруднительное положение: не рассчитывая на столь быструю победу, они не успевали обдумать, какой прок можно извлечь из новообращенного.
В Ишпеминге (штат Мичиган), где он заведовал тиром, одновременно хлопоча по почте о месте преподавателя в Гротон-Скул, он впервые услышал о Шэрон Фолконер и дал ей спасти себя с еще большей готовностью, чем обычно. Он влюбился в нее и хладнокровно, с пренебрежительной решимостью поставил ее в известность об этом.
У нее в то время как раз не было постоянного помощника. Она только что уволила очень полезного человека — велеречивого доктора богословия из секты «Объединенные братья»[84], за то, что он позволил себе намекнуть радостно внимающим сынам порока, что его отношения с Шэрон меньше всего можно назвать братскими. Итак, она взяла на его место преподобного Сесиля Эйлстона.
Он любил ее отчаянно. Он был так предан ей, что бросил пить, бросил курить и даже покончил с усилившейся в нем за последнее время страстью к подлогам, а с нею самой он творил чудеса.
До сих пор она была чересчур эмоциональна. Он научил ее не расходовать чувство зря, а вложить его разом в одно потрясающее, грандиозное выступление. Она очень вольно обращалась с грамматикой, прибегала в выступлениях к вульгарным и даже грубым примерам для иллюстрации своих слое. Он приучил ее терпеливо сидеть за книгой, читать Суинберна и Джоуитта[85], Патера и Джонатана Эдвардса[86], Ньюмэна[87] и сэра Томаса Броуна[88]. Он научил ее пользоваться своим голосом, глазами и — в более интимных отношениях — своею душой.
Она дивилась ему, досадовала на него, покорно слушала его и в конце концов стала тяготиться его высокомерным и преданным чувством. Он же любил ее больше жизни и ради нее отверг авансы завидной вдовушки, хотя вдовушка могла бы вернуть его в лоно епископальной церкви и добиться его назначения в полутемный и богатый храм, по которому томилась его душа после долгих месяцев, проведенных среди опилок и потных раскаявшихся грешников.
82
84
85
87