— Свадьба у меня будет невеселая, — сказала Мэй во время обсуждения предстоящей церемонии, — я, наверное, сразу надену дорожное платье.
Но Гарольд возразил:
— Нет, нет, Мэй. Я хочу увидеть тебя в таком же наряде, в котором были Роза и Софи, — белое платье, фата, цветы апельсина в волосах. Не прячь свою красоту — ведь на тебя будут смотреть те, кто тебя любит.
Желания Гарольда были для близких священными, и Мэй согласилась.
Бракосочетание состоялось утром. После праздничного завтрака Мэй сменила подвенечный наряд на дорожный, и новобрачные отправились в свадебное путешествие. Мэй было очень грустно: она покидала дом, где прошли ее детство и юность, расставалась с родителями, братьями и сестрами, вступала в новую, незнакомую жизнь замужней женщины. Но горше всего для нее была разлука с умирающим Гарольдом — Мэй питала к нему нежную привязанность. Гарри пообещал жене, что если Гарольду станет хуже, они немедленно прервут поездку и вернутся в Элмгроув.
А сам Гарольд был спокоен и безмятежен. Он утешал родных, говорил им, что ничего плохого не происходит — просто он возвращается домой раньше остальных, и в конце концов все они воссоединятся там, в мире вечного блаженства. Его слова и поведение принесли добрые плоды: благодаря глубокой убежденности Гарольда в своей правоте само явление смерти стало восприниматься близкими не столь трагически, как раньше.
Гарольд очень хотел, чтобы дорогие ему люди вели себя так, словно он совершенно здоров, чтобы они были радостными и счастливыми. Он не желал, чтобы их сердца омрачала печаль — особенно сердца Мэй и Гарри. Провожая новобрачных, он сказал, что медовый месяц должен стать для них светлым событием, которое они будут с радостью вспоминать всю жизнь.
Гарольд вел себя так, что Лотти почувствовала: они с Ричардом вправе радоваться своей любви, да и другим гостям в Элмгроуве было хорошо.
Люси, миссис Каррингтон и тетушка Уэлти после свадьбы остались еще на две недели. Хозяева Элмгроува сделали все, чтобы гости чувствовали себя как дома. Вечера все обычно проводили вместе. Гарольд всегда присутствовал на этих семейных посиделках. Он лежал на диване или сидел в большом мягком кресле, с интересом слушал беседы и порой даже принимал в них участие.
В один из таких вечеров, когда все расселись вокруг Гарольда, миссис Каррингтон, глядя с состраданием на его бледное измученное лицо, спросила:
— Что, капитан Аллизон, очень тебе плохо?
— Да, — ответил Гарольд, и вдруг лицо его озарила светлая улыбка, — но Господь не дает мне страданий больше, чем я могу перенести. И я постоянно помню, что «Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает» (Евр.12:6).
— Ты настоящий христианин. Скажи, Гарольд, а ты не обижен на нас, южан? Ведь, если разобраться, это мы заставили тебя страдать.
— Нет! — ни секунды не сомневаясь, ответил Гарольд. — Разве простые южане виноваты, что в Андерсонвилле творились такие недобрые дела? Я думаю, что вся ответственность лежит на правительстве Конфедерации. А комендантом лагеря вообще был иностранец. Кстати, мне рассказывали, что в некоторых северных лагерях для военнопленных творилось то же самое. Папа, — попросил он, поворачиваясь к старшему Аллизону, — пожалуйста, расскажи миссис Каррингтон, что ты видел в лагере для военнопленных в Элмире.
Остальные тоже захотели послушать рассказ мистера Аллизона.
— Мы узнали, что молодой родственник моей жены, находившийся в этом лагере, серьезно болен. Я немедленно отправился в Элмиру, чтобы как-то ему помочь. К счастью, начальником лагеря был джентльмен, которому я когда-то оказал услугу, и мне без проволочек выдали разрешение на посещение родственника. Место ужасное. Страшная антисанитария, никакой медицинской помощи. Пленные голодали. Я недавно узнал, что там погиб каждый четвертый заключенный. На Юге ни врачей, ни медикаментов, ни продовольствия не хватало даже для армии, не говоря уже о мирных жителях, но северянам такое обращение с пленными простить нельзя.