«Поскольку порой я совершаю совершенно невероятные поступки, я понял, что тут имеет смысл выкинуть нечто совсем из ряда вон выходящее. Мы с Аароном сидели в кабине звукорежиссера, дожидаясь, когда он примется за нашу вещь, и во время перерыва я сказал, что сейчас выйду и познакомлюсь с Элвисом. «Не ходи, — зашептал Аарон, — ты там сбоку припека». Но я все равно пошел. Элвис в одиночестве приютился в углу большой студии с гитарой и играл блюз, рядом стояло пианино. Я сел за инструмент и начал импровизировать. Сначала он даже головы не поднял, однако после пары проходов посмотрел на меня и спросил: «Кто вы такой?» — «Бен Вайсман», — представился я. «Бен Вайсман… а не вы ли написали… Ого!» Это произвело на него впечатление. К тому же ему понравилось, как я ему подыграл. Он встал и крикнул: «Ребята, идите–ка сюда!» Они собрались вместе, а я вернулся в кабину звукорежиссера и слушал, как они записывают нашу песню.
Поскольку Уоллис был отнюдь не в восторге от группы Элвиса («На кой черт они мне сдались?!» — сказал он ему, когда тот начал настаивать, чтобы взять их с собой), он пригласил двух опытных студийных музыкантов: 30-летнего ритм–гитариста Хилмера Дж. Тимбрелла по прозвищу «Кроха» и 43-летнего пианиста Дадли Брукса, работавшего ассистентом музыкального руководителя тон–студии «Парамаунта» (в прошлом участника оркестра Лайонела Хэмптона), ставшего аранжировщиком всех записей. «Дадли был маленьким толстым коротышкой, черным, как пиковый туз, — рассказывает звукорежиссер «Radio Recorders» Торн Ногар, познакомившийся с ним в студии несколько дней спустя. — По каким–то причинам он очень понравился Элвису, и, когда тот сидел за пианино, Дадли мог запросто сказать: «Слышь, Эл, тут ты играй вот так… да нет же, вон тем пальцем!» В общем, учил его».
Группа сложилась, но запись шла через пень–колоду, и даже Уоллис был вынужден признать, что студийное ателье — это не то место, чтобы записывать Элвиса Пресли. На следующей неделе они вернулись в «Radio Recorders», чтобы дописать музыку к фильму (кончилось тем, что в фильм вошли студийные варианты и записи, сделанные на киностудии), но Уоллис к тому моменту уже «попался на крючок» и даже посетил несколько сессий. «Я был поражен тем, как Элвис записывается, — рассказывал он в автобиографии. — Его никогда особенно не волновали аранжировки, и он со своими ребятами играл то так, то сяк… Они постоянно импровизировали и работали над каждой песней часами, а потом записывали окончательный вариант. Ночь за ночью я слушал, потрясенный… я не говорил ни слова, просто наблюдал».
Это чувство потрясения сохранилось, когда неделю спустя начались съемки. Хэл Кентер сумел превратить традиционный голливудский мюзикл («Эй, ребята, шоу начинается!») в наполненную юмором историю о стремлении к славе и успеху. Коварный и жадный до денег менеджер предстал не как жующий сигары циник, а прекрасная недоступная женщина (Лизабет Скотт); верные музыканты, которых главный герой бросает, в конце приняты им с распростертыми объятиями (в фильме это Уэнделл Кори), а персонаж Элвиса изображал «обскобленную невинность» эры цветной кинопленки. Музыка была вставлена в сценарий таким образом, словно сама по себе праздновала радость жизни, ее «дух», о котором с самого начала говорил Сэм Филлипс, заставлял забывать о всевозможных социальных проблемах и конфликте поколений. Песня Бена Вайсмана и Аарона Шредера «Got a Lot O' Livin' to Do» веселым лейтмотивом проходит через весь фильм, в котором имеется немало остроумных колкостей, понятных зрителям, знающим историю самого Элвиса. Например, неприятности Элвиса в Джексонвилле ассоциируются в фильме с кампанией за запрещение музыки Дэка Риверса, а драка на автозаправке в Мемфисе (а может быть, драка в отеле в Толедо) здесь превратилась в драку в кафе, где Элвиса вынуждают петь «Mean Woman Blues» (кстати, в фильм вошла чудесная версия этой песни), а потом он наносит своему мучителю удар, от которого тот врезается в музыкальный автомат, который чудесным образом начинает ему аккомпанировать.
Все время съемок Элвис испытывал огромный творческий подъем (в первом фильме ему удавалось достичь такого состояния лишь изредка). Эпизоды, где его герой выступает на сцене, получились просто великолепно, и, хотя им было далеко до его «настоящих» концертов, ни у кого из зрителей не оставалось сомнений, по поводу чего разгорелся «весь сыр–бор». Однако больше всего поражали не столько его энергия (которой хватало с избытком) и весьма убедительная передача эмоций (в основном душевные муки и уязвленная гордость а-ля Джеймс Дин), сколько внутреннее спокойствие и подлинная легкость, обещавшие ему долгую блистательную карьеру, от которой не отказались бы Спенсер Трейси и даже Бинг Кросби.