Воспитатель малолетнего князя Павла Петровича сенатор Никита Иванович Панин, бывший посол в Швеции, человек тонкий, либеральный, умный политик, любящий своего воспитанника, читая манифест, только руками развел:
— Что сие значит? В толк не возьму… Кто ж у нас наследник? И почему ни слова об императрице? Сдается мне — этот старый дурак канцлер Воронцов прочит на престол Лизку, племянницу свою. У-зур-па-торы…
Но больше всех была поражена манифестом сама Екатерина. Итак, супруг желает низвести ее на степень ничтожества. Великого князя, семилетнего Павла, он не считает своим сыном, а ее перестанет скоро считать императрицей. Екатерина поняла, что ей предстоит упорная борьба с окружавшими ее врагами. Но она постарается разбить назревший против нее комплот.
— Погибнуть или…
На следующий день, невзирая на объявленный во всей империи траур, Петр Федорович уехал к графу Шереметеву править святки. Встретил здесь крестницу свою, княгиню Екатерину Романовну Дашкову, младшую сестру своей любовницы, приятельницу молодой императрицы. Она маленького роста, толстощекая, большеглазая, лоб высокий, черноволосая, взгляд глубоко посаженных глаз умный, насмешливый, она оживлена и в общем миловидна.
Подгибая одно колено, она по-модному, со всей грацией присела перед государем, а свою старшую сестрицу окатила полупрезрительным, с насмешкой, взором. Петр, словно отмахиваясь от шмеля, боднул головой, нервно взял Дашкову под руку, отвел в уголок под пальмы. Дашкова вопросительно взглянула в его большие покрасневшие глаза. А хозяева дома, граф и графиня Шереметевы, повели Елизавету Воронцову в зал стиля барокко, где толпились разряженные гости.
— Дитя мое, — заговорил Петр по-французски, отбивая ногой такт. — Вам не мешало бы помнить, дитя мое, что водить хлеб-соль с честными дураками, каковы мы с вашей сестрой Романовной, гораздо безопаснее, чем с теми великими умниками, кои выжмут из апельсина сок, а корки бросят под ноги.
— Ваше величество! — подобно ракете, вспыхнула темпераментная молодая княгиня. — Я стараюсь платить дань равного почитания и государю своему и его супруге Екатерине Алексеевне…
— Ах, вы меня не понимаете, дружок, или не хотите понять. Почему вы не показываетесь в моем дворце? Почему вы дружны с государыней, а к Романовне поворачиваете спину и не хотите иметь с ней никаких альянцев? — Он стал говорить задыхающимся шепотом, подмаргивая проходящим гостям, а кой-кому из них показывая язык. — Если вы, дружок мой, желаете слушаться моего совета, то старайтесь дорожить нами с Романовной немного побольше.
Поверьте мне, я говорю ради вашей же пользы. Вы не иначе можете устроить вашу карьеру в свете, как изучая желания и стараясь снискать расположение и покровительство вашей сестры…
— Простите, но все-таки я не совсем вас понимаю, государь, — взволнованно и пытаясь пресечь этот неприятный разговор, сказала Дашкова.
— А вы старайтесь понять, старайтесь понять, мой друг! — закричал Петр, но тотчас сбавил голос; смешное, покрытое следами оспы лицо его стало любезным и льстивым. — Пойдем, перебросимся в «campis», — и потащил смущенную Дашкову к карточному столу.
Там уже играли двое Нарышкиных с женами, подруга царицы, красивая графиня Брюс, бывшая любовница Петра белолицая Матрена Теплова, приятель царя, молодой Гудович, и флигель-адъютант Анжерн. Все быстро поднялись и — навытяжку. Дамы, подобрав к талии унизанные бриллиантами ручки, жеманно стали приседать.
— Продолжайте, продолжайте, господа, — встряхнул Петр широким обшлагом с красными отворотами и вновь состроил гримасу. — Примите нас с княгиней. Ого! Чего ради по такой маленькой играете?
Петр размашисто, не следя за изысканностью жестов, вывалил из кармана кучу золота и поставил по десяти червонцев на очко. Ставка слишком огромная даже для тугого кошелька княгини Дашковой. Все хотя и поморщились, однако принуждены были подчиниться прихоти царя. Внутренно издеваясь над карикатурным Петром, Дашкова подумала: «Разбогател, дорвался. А еще недавно столь профершпилился на голоштанников голштинцев, что и на содержание своей Романовны денег не стало: Екатерине Алексеевне довелось взять на свой кошт любовницу супруга своего». И Дашкова, не сдержавшись, по-детски рассмеялась.
— Что, что? — подозрительно выпалил император. — Вы что, княгинюшка? Ага, бью!.. Гудович, ты как? И тебя бью. Ага! Денежки мои, денежки мои… — сгребая червонцы, закричал он радостно и, как ребенок, стал прихлопывать в ладоши. — Вы оба в ремизе.
— «Вы оба в ремизе», как сказал некий индийский принц, стаскивая за бороду с ложа своей супруги незнакомца… — в тон Петру закричал подоспевший остряк и балагур, барон Строганов.
Вертлявая Дашкова, хихикнув, прикрыла губы веером, Петр заморгал правым глазом, покраснел и нервно дернул головой: в углу, заставленном широколистыми цветами, на золоченом диване, весь в белой замше, бобрах и золоте, красавец молодой поляк и, плечо в плечо с ним, — полнотелая, безвкусно расфранченная Елизавета Воронцова. Она весело смеялась, слегка ударяя кавалера веером; тот подпрыгивал точеной, в белых лосинах, ляжкой и что-то врал.
— Садитесь, Строганов! — гневно крикнул ревнивый император и пристукнул в пол шпагой. Строганов, учтиво поклонясь царю, опустился в кресло. Он упрекал себя за свою неуместную остроту, так метко задевшую Петра. — Ставьте, Строганов. Десять червонцев на очко… Или у вас нет золота? Тогда ставьте на соль. У вас ее много… Где это, на какой реке?
На Миссисипи? На-на-на Волге?.. На-на… на Висле?
— У барона Строганова, ваше величество, — подхватила дерзкая Екатерина Романовна Дашкова, — масса соли на реке Каме в Соликамске, а еще больше — на языке, в речах…
— О, о, о! — завертелся в кресле Петр. — Да вы, княгиня, все знаете лучше меня. У вас, у вас… — он, кривляясь, постучал себя пальцем по лбу.
— Вы, две Екатерины, великие умники. О-о, вы обе зело умны. А мы уж, а мы… Ну-с, чей ход? — император злился, углы рта то висли, то вздергивались, ревнивый взгляд летал от Елизаветы Воронцовой к насмешливому Строганову, от Строганова к лебезившему пред Елизаветой поляку.
— Да, между прочим!.. — воскликнул Петр и бросил карты.