Так дождались мы Пасхи, а об вас так и нет известий. Где вы? Что вы? В каких условиях встречаете ее? Мне все думалось, что вы покинули Ялту, а потому представление о вас не связывалось ни с каким местом. Вы представлялись мне как бы в пространстве и было мне горько, и злоба брала, что милые союзники разбросали нас по белому свету, а как соединиться, как найти друг друга, не помогали. Да и не один я был в таком положении, решительно все были так или иначе оторваны от своих семей, от родных, от источников существования. Думается, что в этот день на головы французов пало много и много тяжких проклятий. На первый день праздника, конечно, нужно было сделать визиты, хотя они делались каждый день к Н. А. Швецову, М. П. Мешковой, по случаю же Пасхи прибавились [визиты] к двум братьям Крестовниковым – один жил в нашем бараке, а другой в швецовском. Еще нужно было зайти к Дурново.
В семейном бараке, где жил Н. А. Швецов, были натянуты веревки, а к ним на английских булавках подвешены простыни. Таким образом помещение Швецова имело две койки и кроватку маленького Бориса, у Крестовниковых было четыре койки, таким образом весь барак был разгорожен простынными перегородками, за которыми жили и другие семьи. Эти эфемерные перегородки ни от чего не охраняли; крик маленького Бориса носился по всему бараку; ворчанье и капризы Крестовниковой, с которой я встречался в Москве у Мимоши, но крик Бориса было слышно по всему бараку, почему отношение Ирины Владимировны к Крестовниковым было натянутым, и Ирина Владимировна постоянно жаловалась на ее притязание и передавала мне, как Крестовникова критиковала с кем-то деятельность Михаила Васильевича. Словом, почва для разведения сплетен была самая благоприятная. А если принять во внимание, что Борис совершенно измотал своих родителей, а у сына Крестовниковой сделалась дизентерия, то становилось понятным, что дамы эти изнервничались, утомлены и разбиты, особенно после всего пережитого. Тяжко было избалованной Крестовниковой, которая, казалось, всю жизнь только красовалась, а о детях и обо всем, что ее окружало, не имела ни малейшей заботы. Моя забота была смягчать сердце бедной Ирины Владимировны, у Крестовниковых же бывал я редко, так как дама эта была язвительна и перцевата во всех отношениях, хотя болтовня с ней была довольно любопытна, так как не было пределов и границ для болтовни на любую тему. Сам же Крестовников, как и другая их семья, жившая в нашем бараке, были люди тихие и очень солидные.
У Крестовниковых и у Швецовых всегда был радушный прием и в изобилии шоколад, а у Николая Алексеевича и отличный портвейн или коньяк с закуской. Было очень мило, когда чей-то барачный ребенок подбирался к занавескам швецовского жилища, потихоньку раздвигал их и глазами искал Бориса. Этот малыш еле выучился ходить, Борис же только что научился стоять, и вот эти два маленьких человечка встречались глазами, говорить еще оба не могли, а наблюдали друг друга долго и молча. Ходившему хотелось поиграть с Борисом, недвижимый Борис впивался глазами в своего двигающегося приятеля, это продолжалось подолгу, наконец малыш скрывался за занавеской, а Борис начинал орать. Родителям он не давал ни отдыха ни сроку: то он был голоден, то желудок у него испортится, то мама ушла, то посторонний дядя хочет взять его на руки – и бедный Николай Алексеевич кротко и безмолвно нянчится с этим пудовиком, оттянувшим своей особой руки мамаши. Он был так велик и тяжел, что она, бывало, вся перегнется, нося его, чтобы хоть этим остановить его постоянный крик, да и Николай Алексеевич совершенно извелся с ним.
У Дурново я был всего несколько минут. Умея устраиваться исключительно, генерал сумел в своем бараке выгородить угол, где поставил большой стол, покрытый скатертью, на нем кипел громадный самовар, блестели серебряные подстаканники, а генеральша, приятная во всех отношениях, принимала гостей. Ее милые и простые дочки пучили глаза, трещали и верещали вовсю. Словом, визит был самый визитный, и я откланялся очень скоро.
Что касается визита к Марии Петровне, то он не отличался от ежедневных: поврали всякую ерунду, послушав рассказов о докторе, который не давал ей касторки, и о том докторе, что был так похож на ее первую любовь, что этого доктора она даже заставила обрить усы, чтобы лучше в этом убедиться; о своей новой любви к англичанину, о том, какая мерзавка шамшинская певица и т. д., чесали зубы насчет Александра Ивановича и его гречанок. Словом, тут переворачивались языком все злобы дня, а Мария Петровна была в курсе всего, что творилось, так как все, любя ее, ходили навещать ее в госпитале, причем все животрепещущие вопросы обсуждались самым подробным образом.