Он забрел как-то раз прошлым летом в Молодой Месяц, но в дом не зашел... только заглянул в кухню и печально спросил: «Энни здесь?» В тот день он был довольно тих, но иногда ведет себя очень буйно. Он говорит, что всегда слышит, как Энни зовет его... что ее голос летит впереди него — всегда впереди, как мое «случайное слово». Лицо у него морщинистое и иссохшее, и он похож на старую-престарую обезьяну. Но что внушает мне наибольшее отвращение, так это его правая рука: она вся темно-красного цвета — родимое пятно. Не знаю почему, но эта рука вызывает у меня ужас. Я не вынесла бы ее прикосновения. А иногда он посмеивается про себя — совершенно ужасно. Единственное живое существо, к которому он, похоже, привязан, — его старая черная собака, которая везде ходит с ним. Говорят, что он никогда не попросит никакой еды для себя самого: если люди не предложат ему поесть, он будет ходить голодный, но готов побираться ради своей собаки.
Ох, я ужасно его боюсь и была очень рада, что он не зашел в дом в тот день. Тетя Элизабет посмотрела ему вслед, когда он уходил с развевающимися по ветру длинными седыми волосами, и сказала:
— Фэрфакс Моррисон был когда-то привлекательным, умным молодым человеком с блестящими перспективами. Что ж, неисповедимы пути Господни.
— Именно поэтому они так интересны, — сказала я.
Но тетя Элизабет нахмурилась и велела мне не кощунствовать — она всегда так говорит, когда я скажу что-нибудь о Боге. Не могу понять почему. И беседовать о Боге нам с Перри она тоже не разрешает, хотя Перри действительно очень интересуется Богом и хочет все о Нем узнать. Однажды в воскресенье после обеда я рассказывала Перри, каков, по моему мнению, Бог, а тетя Элизабет услышала и назвала мои речи возмутительными.
Но это неправда! Беда в том, что у тети Элизабет свой Бог, а у меня свой — вот и все. Думаю, у каждого свой собственный Бог. Бог тети Рут, например, наказывает ее врагов — насылает на них «кары». Мне кажется, что больше ей от Него почти никакой пользы. А Джиму Козгрейну Бог нужен, чтобы призывать его в свидетели, когда нужно в чем-нибудь заверить слушателей. Но тетушка Джейни Милберн ходит во свете лица своего Бога каждый день и сама сияет этим светом[8].
Ну вот, я написала все это и облегчила душу, а теперь собираюсь лечь спать. Я знаю, что «транжирю слова » в моем дневнике — еще один из моих литературных недостатков, по мнению мистера Карпентера.
— Ты попусту тратишь слова, негодница... ты расточаешь их чересчур щедро. Экономия и сдержанность — вот, что тебе нужно.
Он, конечно, прав, и в моих сочинениях и рассказах я стараюсь на практике следовать всему, что он мне проповедует. Но в моем дневнике, которого никто, кроме меня, не видит и никогда не увидит (до моей смерти), мне приятно дать себе волю.
********
Эмили взглянула на последнюю свечу... та уже почти догорела. Никакой надежды получить еще одну в этот вечер не было: правила тети Элизабет оставались так же незыблемы, как законы мидян и персов[9]. Эмили убрала свой дневник в маленький застекленный шкафчик на каминной полке, прикрыла догорающие в камине угли золой, разделась и задула свечу. Комната медленно наполнилась слабым, призрачным светом снежной ночи, который заливает мир, когда за несущимися по небу облаками стоит полная луна. И в ту самую минуту, когда Эмили была готова влезть в свою высокую черную кровать, к ней неожиданно пришло вдохновение... Замечательная новая идея для рассказа! Она неуверенно поежилась: в комнате становилось холодно. Но идея никак не желала отступать. Эмили просунула руку между периной и сенным матрасом и извлекла оттуда огарок, припрятанный именно на такой крайний случай.
Разумеется, так поступать ей не следовало. Но я ведь никогда никого не уверяла и не стану уверять, будто Эмили была образцовым ребенком. О правильных детях книг не пишут. Такие произведения были бы столь скучны, что никто не захотел бы их читать.
Она зажгла огарок, натянула чулки, надела теплый жакет, достала еще одну не до конца заполненную «книжку от Джимми» и принялась писать при свете единственной неровно горящей свечи, создающей бледный оазис света среди теней комнаты. В этом оазисе Эмили усердно писала, склонив черную головку над своей книжкой, пока другие обитатели Молодого Месяца крепко спали. Ночные часы летели незаметно; холод пробирал ее до костей, у нее начался писчий спазм, но она совершенно не сознавала этого. Ее глаза горели... щеки пылали... слова шли, словно отряды послушных духов, на зов ее пера. Когда наконец ее огарок с шипением и брызгами догорел в маленьком озерце растопленного сала, она снова, вздрогнув, со вздохом вернулась к действительности. Часы показывали два, и она очень устала и замерзла, но все же закончила свой рассказ, и он был лучшим из всего, что она когда-либо написала. Она влезла в свое холодное гнездышко с ощущением свершения и победы оттого, что не дала угаснуть своему творческому порыву, и заснула под колыбельную затихающей бури.
Глава 2
Зеленая юность
Эта книга ни целиком, ни большей частью не будет состоять из фрагментов дневника Эмили, но, чтобы связно рассказать о событиях, которые, хоть и не заслуживают отдельной главы в моем повествовании, очень важны для правильного понимания ее личности и окружения, я намерена и дальше цитировать их. К тому же, если под рукой такой богатый материал, почему бы его не использовать? Дневник Эмили, при всей юношеской незрелости суждений и обилии подчеркиваний, дает представление о ее характере, творческом воображении и склонности к самоанализу в пору ее четырнадцатой весны лучше любого, даже наиболее сочувственно настроенного биографа. Так что давайте еще раз бросим взгляд на пожелтевшие страницы старой «книжки от Джимми», когда-то исписанные в «эркере» Молодого Месяца.
********
«15 февраля, 19~
Я решила каждый день отмечать в моем дневнике все мои хорошие и плохие поступки. Мне очень нравится эта идея, которую я почерпнула из одной книги. Я намерена писать обо всем как можно более честно. Разумеется, писать о хороших поступках будет легко, а вот о плохих — не очень.
Сегодня я совершила только один плохой поступок... то есть только один, который я считаю плохим. Я надерзила тете Элизабет. Ей показалось, что я слишком долго мою посуду. А я и не предполагала, что надо куда-то спешить, и сочиняла рассказ под названием «Тайна мельницы». Тетя Элизабет посмотрела сначала на меня, потом на часы и сказала препротивным тоном:
— Не доводится ли тебе, Эмили, сестрой улитка?
— Нет! Мне улитки не родня, — сказала я высокомерно.
Дерзкими были не сами слова, а мой тон. И я хотела, чтобы они прозвучали дерзко. Я была очень сердита — язвительные речи всегда меня раздражают. Потом я очень пожалела, что вышла из себя... но пожалела лишь потому, что это было глупо и некрасиво, а не потому, что это плохо. Так что, вероятно, настоящего раскаяния с моей стороны не было.
Что же до хороших поступков, то их я совершила сегодня целых два. Я спасла две маленькие жизни. Задира Сэл поймала бедного дрозда-рябинника, а я отобрала его у нее. Он улетел довольно бодро и чувствовал себя — в этом я уверена — удивительно счастливым. А потом я спустилась в подвал и нашла в кладовой мышку с зажатой в мышеловке лапкой. Бедняжка лежала, вконец обессиленная безуспешными попытками освободиться и с таким выражением тоски в маленьких черных глазках. Я не могла этого вынести и тут же ее освободила. Она ухитрилась убежать довольно ловко, несмотря на свою поврежденную лапку. Впрочем, я не совсем уверена, был ли хорошим этот поступок. Я знаю, что он был хорошим с точки зрения мышки, но как оценила бы его тетя Элизабет?
Сегодня вечером тетя Лора и тетя Элизабет перечитали и сожгли целую коробку старых писем. Они читали их вслух и обсуждали, пока я сидела в углу и вязала себе чулки. Письма были очень интересные, и я узнала о Марри много такого, чего не знала прежде. Я чувствую, что принадлежать к такой семье поистине восхитительно. Неудивительно, что люди в Блэр-Уотер называют нас «избранным народом»... хотя они при этом не имеют в виду ничего лестного. Я чувствую, что должна быть достойна традиций моей семьи.