— Намёк понят, заказываю пиццу.
Отец ещё какое-то время мнётся в дверях. Как-то неуклюже кивает сам себе, поджав губы. Прекрасно понимает развернувшееся перед взором зрелище — медленно сдыхающего и разлагающегося чада. Молчит. Наверное, вовремя вспоминает, что сыну семнадцать, мысленно ставит себе галочку: перелистать пособие: «Как стать отличным отцом для подростка» и со скрипом закрывает дверь. Даёт ему возможность в одиночестве и грузной тишине переваляться на кровати ночь, а потом побрести в школу.
Даёт возможность Стайлзу подпирать школьный шкафчик, поджидая достающего со своих полок учебники Скотта.. Сложив руки на груди, время от времени скребя большим пальцем нижнюю губу. Смотреть в другой конец коридора.
Снова проходится глазами по уже знакомым изгибам. И заодно по мерзкому слизню пристроившемуся к Мартин с тошнотворной беседой.
Стайлз толкает дружеское плечо.
— Хей…Скотт, ну ты же не можешь не признать, что этот новенький скользкий червь.
— Ста-а-а-йлз, — устало тянет МакКолл. — У нас английский, не забивай голову.
— Может, хотя бы обнюхаешь его? Или как там у вас, оборотней …
— И не мечтай. — Закрывая дверцу шкафчика, направляясь в класс.
— Ну ради меня, чувак.
— Я не буду ради мужика нюхать другого мужика. — Заверяет Скотт.
— Вообще-то я твой лучший друг, — напоминает Стилински, возмущённо разводя руки в стороны. — Забыл? Нюхни мужика ради друга. Чего тебе стоит?
МакКолл лишь ухмыляется в ответ. Той ухмылкой, которая говорит, что он этого делать не собирается. Стилински разочарованно швыряет рюкзак к ножкам парты и плюхается на своё место у стены.
МакКолл считает Стайлза слишком подозрительным, нервным, и в последние дни депрессивным. Он думает, что всему виной неокрепшая психика. Думает, посматривая снисходительным взглядом, что тот имеет право немного побыть таким, с учётом творившегося вокруг дурдома.
Он пропускает мимо ушей:
«Скотт, нужно проверить одну разукрашенную под панка девицу» .
«Скотт, смотри, у меня левая рука длиннее правой! Это ж очишуительно, чувак!»
«Эй, лохматый, а ты теперь везде лохматый?»
«Скотт, давай напьёмся?»
«Скотт, тут явно что-то не так».
«Скотт, мне снятся кошмары, и, да, доброе утро».
Всё это в большинстве своём, не серьёзно. В большинстве своём Скотт не может ничего сделать со всем этим. Ни с его страхами и кошмарами. Ни с изредка потерянными глазами, в которых тонет вопрос: "А что же делать дальше?". Ни разукрашенными в его снах картинами, как дерут на части его отца.
Точно так же, как он не может справиться со своими вопросами и картинами окровавленной матери или Эллисон, или Стайлза. Стоит только ему завалится спать и прикрыть глаза.
За что это, и почему они вряд ли когда-нибудь поймут, и поэтому Маккол предпочитает ухмыляться и решать вопросы первостепенной важности. Но после этого всегда встревает Стайлз со своим "я же говорил". И все понимают — он догадался, он молодец, надо было б слушать. Все понимают — поздно.
Он пытается отвлечь его. И за свой ржач во время учебного процесса оба получают отработку в библиотеке.
Эллисон присоединяется к ним, чтобы поработать над докладом по истории и заодно дождаться Скотта. Стилински в полу сползшей со стула позе, натягивает капюшон на голову и считает минуты. Скотт присаживается ближе к подруге, освобождая тем самым обзор сидящей за другим столом парочки.
Не догадывается, что друг сейчас проклинает его за это.
Вот оно.
Где-то слева от стеллажа к стеллажу ходит библиотекарь и раскладывает книги. Где-то сбоку слышно, как чьи-то пальцы шелестят страницами.
А здесь, в позе дремлющего подростка-мудака, Стайлз дохнет окончательно. Видит собственными глазами, как рушится на пазлы его, проклятый не единожды за эту неделю, мир. Один взгляд. Одна замеченная деталь.
И его нет.
Просто нет.
Все месиво костей, мышц, кожи превращается в пшик.
Это схоже с тем, как твой хранящийся в банке из-под кофе семнадцатилетний прах развивают над городской смердящей свалкой. А ты смотришь с небес и соглашаешься. Думаешь — давно пора.
Думаешь — так мне и надо.
И всё потому, что ты заметил переданную из рук в руки записку. Давно знаешь, как любовь всей твоей жизни в эру электроники и механических машин любит эпистолярную переписку. Считает это романтичным. Понимаешь, что только что видел, как через всю лабуду исторической традиций она предложила элементарный, ни к чему не обязывающий, жесткий трах тому новенькому парню.
Стайлз готов был выдрать себе глаза в ту секунду.
Взгляд Мартин, направленный на него, говорит:
«Видишь, как легко можно тебя заменить?»
Она дает ему понять, что Стайлз не тот, кого она будет ждать. Что он допустил ошибку, раскрыв свой рот и разыграв обиженную школьницу.
Что есть другие, кто будет молча душить её мысли, долбясь в неё по вечерам.
Взгляд говорит:
«И что ты сделаешь, Стайлз?»
И он понимает, что уже не может ничего.
Когда дома он смотрит на фотографию в рамке, пропитанный кровью миокард наконец-то останавливается.
Стайлз смотрит на рыжую копну идеально уложенных волос и ненавидит их.
Так первобытно, так искренне, что становится страшно.
Зелёные глаза через стекло прожигают в нём дыру. Стайлз презирает их за то, что видит правду — Мартин знает о его любви.
Мартин плевать на это хотела.
Он так мечтал никогда не поверить в это. Он жил с надеждой последние десять лет. Сидит теперь на полу, упирается лопатками в кровать.
Ненавидит высокую нарумяненную скулу, каждую новую, выступившую на носу, веснушку.
Ненавидит. И от чего-то всё ещё гладит заходящимися дрожью пальцами холодное стекло.
Стайлз Стилински был уверен, что в нём ещё осталась капля гордости.
Что никогда не наступит надежде на горло.
Он готов сам себя пригвоздить к стене. Выхаркать, скрученные от боли, внутренности. Замуроваться в цементе, но не дать себе выйти из дома.
Он собирает ошмётки сил по кускам. Лепит из них барьер с высоту Эйфелевой башни. Выходит на игру с собственным эго.
Когда с первыми, появившимися на небе звёздами он звонит в дверной звонок, Стайлз уже знает, что проиграл.
Когда ему открывает Мартин и дарит самодовольную улыбку, он читает в ней своё напутствие в мир иной.
— Я знала, что ты рано или поздно придёшь. — Говорит она.
— Убей меня, пожалуйста. — Отвечает он.
У него нет больше никаких грёбанных сил терпеть это. Проклинает её за собственную никчёмность. Просто готов упасть на колени у порога, что клялся пару часов назад больше не переступать.
Стайлз спрашивает у Бога, у дьявола, всех мистически сил — полюбит ли его когда-нибудь Лидия.
Разлюбит хоть когда-нибудь он её.
Ночной воздух шевелит листву посаженных у крыльца кустов. Где-то в отдалении слышно, как по улице проезжают машины.
Молчание заколачивается в грудную клетку и остаётся там навечно.
Бог ему не ответит.
Ему никто не ответит.