...все только и говорят, что о «Законе о бедных», о том, кто заслуживает помощи, а кто нет. Папа сказал, что слепые, хромые и другие несчастные, искалеченные не по собственной вине, считаются «достойными» благотворительности, а тех, кто способен работать — умственно отсталыми лентяями, не заслуживающими сочувствия; попрошаек якобы следует и дальше выгонять из города или отводить в работные дома.
...А если работа благо — почему же тогда жителей этих домов нещадно выматывают суровым трудом и жестоко наказывают, подавая им на ужин пустую жидкую кашу?
...социальный дарвинизм и положение о том, что в обществе выживает сильнейший, не допускает такого понятия, как «достойные» бедные. Тex, кто не способен сам о себе позаботиться, предлагается оставлять на растерзание природе, чтобы избавить от них общество и расчистить путь для высшей человеческой расы. Насколько я понимаю, мы, высшее сословие, и есть представители этой расы. Но почему? Лишь потому, что знаем наизусть строчки из пьес Шекспира, играем на пианино Шопена и пьем чай в чистых перчатках?
...А как же дети? У большинства жертв естественного отбора Дарвина уже есть потомство. Выходит, малышей тоже надо бросить на произвол судьбы?
...по папиным словам, простому народу Уст-Энда не хватает ума устраивать союзы и марши недовольных, и во всех волнениях следует винить влияние извне, иностранное и вражеское, а полицию можно только похвалить за кровавые расправы, в корне пресекающие дальнейшие и более серьезные восстания. Папа не отрицает, что работники фабрик существуют в кошмарных условиях, в которых не содержат и свиней, рискуют здоровьем и трудятся до тех пор, пока их не перестают держать ноги, подобно рабам на галерах, подгоняемым плетями жестокосердных надсмотрщиков. Но он даже за людей их не считает. Как же сложно сидеть и выслушивать все это, скромно сложив руки и вежливо улыбаясь...
После того как я прочла эти и другие записи, ко мне вернулось неприятное чувство того, что я обманщица, подделка — ведь мой утомившийся разум, хоть и симпатизирующий достопочтенной Сесилии, не смог выудить из ее дневника ни одной полезной зацепки.
Я решила, что самое время пойти спать и окунуться в сон, распускающий клубок заботы — раз уж речь зашла о цитатах из Шекспира. Вот только я рассчитывала распутать клубок не забот, а мыслей.
Этим вечером я не стала переодеваться и выходить в ночь в черном балахоне, хотя мне не хотелось признаваться себе в том, что я напугана. Вместо этого я легла в постель.
Когда я открыла глаза, мне показалось, будто спала я не больше минуты, однако небо за окном уже посветлело.
Впрочем, несмотря на крепкий — редкость для меня — сон, мысли в голове все-таки упорядочились, и я вывела цепочку умозаключений.
Я приехала в Лондон — увидела нищих — захотела помочь.
Достопочтенная Сесилия, судя по написанным углем картинам, тоже их видела. Как сложилась эта невозможная встреча, мне было пока неизвестно, и в какой момент это произошло — до или после дневниковых записей о бедноте, — тоже, но у меня не оставалось сомнений, что юная леди рисовала портреты с натуры. Вот только как она попала в эти неблагополучные районы?
Видимо, ей тоже захотелось им помочь?
Неужели поэтому она сбежала из дома?
В образе Лианы Месхол я села «работать» в своем кабинете и открыла утреннюю газету. Объявления от мамы там не оказалось, поэтому я бросила газету в камин и позвонила в колокольчик, чтобы мне принесли чаю.
Дожидаясь, пока его приготовят, я достала из ящика фотографию достопочтенной Сесилии и пачку бумаги и задумчиво на них посмотрела. Потом взяла карандаш и набросала приблизительный портрет девушки. Отложив фотографию в сторону, я перевернула лист и нарисовала ее в профиль, вспоминая другие фотографии, которые показывала мне леди Теодора, лица остальных детей, удивительно похожих друг на друга, и самой матери. Я так увлеченно рисовала достопочтенную Сесилию, точнее — только ее голову, с разных сторон, без каких-либо аристократических украшений, что мне уже начало казаться, будто мы с ней когда-то встречались.
Меня настолько затянул этот процесс, что я даже не заметила, как в кабинет зашел Джодди, и аж подпрыгнула на стуле, когда услышала у себя за плечом его бодрый возглас:
— А я и не знал, что вы так хорошо рисуете!
Это его не касалось, и я уже собиралась сделать ему замечание, но, к счастью, не успела перевести дыхание от испуга, как он, поставив поднос с чаем, ткнул пальцем в один из портретов и воскликнул: