Я дала несчастной яблоко, немного печенья и пирожок с мясом, купленный не у уличного торговца, а в пекарне, так что в нем должен был быть хороший, качественный фарш, не смешанный с собачьим или кошачьим.
— Спасибо тебе огромное, сестра, — проговорила она, всхлипывая. Но я подозревала, что, как только я уйду, плакать бедняжка перестанет. Я сунула ей в руку несколько шиллингов, ровно столько, сколько хватило бы на еду и жилье на несколько дней, но не так много, чтобы ее убили ради этих денег. Потом я развернулась, надеясь, что она поняла: больше я ничего не могу для нее сделать.
— Благослови тебя Господь, сестра улиц! — крикнула она мне вслед.
Мне стало неловко от ее горячей благодарности — как будто я подделка, недостойная, обманщица; ведь на улицах было много, слишком много таких же несчастных, как она, но я бы не смогла найти и облагодетельствовать их всех.
Я пошла своей дорогой, дрожа от холода. И от страха. И прислушиваясь к каждому шороху.
До меня долетели пьяные крики и песни с соседней улицы. Неужели таверна открыта в такой поздний час?! Разве это законно? Разве сторожа не должны...
Я отвлеклась и слишком поздно заметила опасность. То ли уловила скрип кожаного ботинка по замерзшей грязи, то ли услышала злобное шипение — не знаю.
Я ахнула и бросилась к повороту, но в то же мгновение некто невидимый, подкравшийся ко мне из темноты, схватил меня за шею.
Он был пугающе сильный.
И он усилил хватку.
Нечеловеческую хватку, змеиную, мощную и беспощадную. Он впился мне в шею, и из головы улетучились все мысли. Я даже не потянулась за кинжалом. Только бросила фонарь на землю и попыталась отцепить от себя этого змея. Но мне становилось все тяжелее дышать, тело извивалось от боли, губы растягивались в немом крике, глаза застилала темная пелена. Я поняла, что сейчас умру.
Не знаю, сколько времени прошло, но меня разбудил свет, прорезавший тьму; свет недобрый, ярко-оранжевый, дрожащий, дьявольский. Я моргнула и увидела, что это пляшут языки пламени, а я лежу совсем рядом с ними, на твердой холодной мостовой, по которой разлито масло из разбитого фонаря, и надо мной склонились три или четыре человека, но их силуэты размываются перед глазами — из-за ночной тьмы, тумана, моей растерянности и боли, из-за вуали. И голоса у них такие же размытые, пьяные:
— Она что, мертвая?
— Это ж каким надо быть мерзавцем, чтобы удавить монахиню!
— Может, один из этих понаехавших анархистов ее пришил? Они ж религию на дух не переносят.
— А вы его увидеть-то успели?
— Она дышит?
Один из пьяниц нагнулся и приподнял мою вуаль.
Он успел взглянуть на мое лицо, но я тут же отпихнула его руку. Стыд и возмущение привели меня в чувство... Но можно ли сказать, что я лежала без чувств подобно хрупкой нежной леди? Нет, про человека, которого чуть не задушили, не скажут, что он «упал без чувств», а значит, меня нельзя обвинить в том, что я потеряла сознание.
Так или иначе, мне потребовалось несколько минут, чтобы окончательно очнуться, и прошли они как в тумане. Кажется, я замахнулась на пьяницу, который приподнял мою вуаль, одернула ее, откатилась от огня и с трудом поднялась на ноги, слегка покачиваясь.
— Эй, подруга, куда помчалась?
— Ты так не спеши, старушка!
— Поосторожнее, сестра, а то упадешь.
Они протянули мне руки, но я отказалась от помощи. Они нетвердо стояли на ногах от алкоголя — а я просто нетвердо стояла на ногах.
Я сбежала, как говорится, позорно. Когда на меня напали, я не успела вытащить кинжал. А теперь мне хотелось плакать, меня трясло, и сердце билось как сумасшедшее. Даже не помню, как добрела до дома. Там я зажгла все масляные лампы и свечи, развела огонь в камине, не жалея ни дерева, ни угля, и успокоилась лишь тогда, когда моя комната наполнилась ярким светом и теплом.
Каждый вдох жег мне горло. Я рухнула в кресло, чтобы перевести дыхание. Закрыла рот, сглотнула, сглотнула еще раз, стараясь забыть о боли и унижении.