Бриди некоторое время разглядывала Эогана в упор, потом вздохнула, закинула полотенце на плечо, и, разразившись громкой бранью, поманила нашего героя за собой в кладовку.
"Ей-богу, пошутил, - тем же вечером говорил себе, оправдываясь, Эоган. - Но раз уж Мегги, хочу сказать, Пегги, то есть Бриди, настолько увлеклась моей скромной особой - никогда бы не подумал! - то неловко было сопротивляться, да и недостойно это мужчины - сопротивляться, когда тебя тащат в кладовку. Кладовка - это не то место, где нужно показывать характер".
Последнюю мысль Эоган не додумал, так как опрокинулся назад на свою постель, как был, без сил даже взбить подушку, и ему приснился кошмарный сон.
* * *
Поэтическое состязание - любимое развлечение жителей Керри. При том, что во всём Керри живёт, на первый взгляд, полтора человека, стоит пришлому поэту встретиться с местным и затеять поэтический спор, послушать их откуда-то сбегается громадная толпа. Что до поэтов, то они делают вид, будто вовсе не замечают наплыва народа, так как находятся в более высоких сферах, и задают друг другу поэтические головоломки до тех пор, пока окончательно не установят, кто же из них лучше. И если, скажем, Анагиллимор побьёт в этом деле Минтогс, это будет не менее позорно, чем проиграть всей деревней в хоккей на траве, и даже, пожалуй, хуже, так как в хоккей ещё можно отыграться, тогда как тут уж ничего не попишешь. Уклониться от такого состязания невозможно; не владея даром импровизации, в него лучше не ввязываться; раз проиграв на нём, не отмыться уже никогда. Словом, когда Эоган в свои неполные двадцать вызвал на состязание знаменитого О'Рахилли и назначил ему встречу в последнюю неделю июня на конской ярмарке в Трали, все так и думали, что парнишка спятил, сердечный.
Эоган опаздывал на место состязания вместе со своим другом Доннхой. Друг тащил Эогана под локоть, а тот поминутно оглядывался и стрелял глазами по сторонам, в надежде заглянуть хоть под какую-нибудь юбку.
- У тебя сейчас состязание с О'Рахилли, - напоминал Доннха, но Эоган и бровью не вёл. - О'Рахилли - величайший поэт в Ирландии.
- Ему сто пятнадцать лет, у него уже ум за разум заходит.
- Ничего подобного. Ему только сорок.
- Я это и говорю, - сказал Эоган.
- Он выиграл уйму таких состязаний.
- Так там меня не было.
С этими словами они достигли назначенного места, где уже стоял О'Рахилли в окружении свиты, в чёрной шляпе и чёрном с серебром камзоле, устало опершись о коновязь, и лицо его было насмешливо. Завидев Эогана, толпа расступилась. О'Рахилли, как тот, кто был вызван, имел право начинать первым и выбирать размер. Он удивлённо поднял одну бровь при виде Эогана и, не меняя расслабленной позы и стряхивая щелчком пылинку с полей шляпы, сказал:
Да здравствует резвая юность, когда в голове у нас ветер,
Когда наш наряд неопрятен, а взгляд безрассуден и светел,
Да славится бурная юность, подобная яблони цвету,
Когда житейская мудрость бывает в тягость поэту,
Когда словесной стряпнёю мы злим Минерву и Феба,
Когда океан по колено и ярдов двадцать до неба,
Когда при виде красотки язык прилипает к гортани,
Когда в голове ни шиша, и ещё того меньше в кармане!
Эоган, ничуть не смущаясь, не двигаясь с места и не думая ни одной секунды, сказал:
Я же хвалу воспою многоопытной щуке в Лох Гарман:
Много застряло острог в спине её твёрдой, как камень,
Сотня-другая крюков, гарпун О'Нейла из Армы
И обломки багров в ракушках позеленелых, -
Всё, чем в прежние дни пытались её потревожить.
Греется на мелководье она, шевеля плавниками,
И сквозь воду видать её обомшелую спину.
Да славится щука в Лох Гарман, моя похвала ей навеки,
За то, что сто пятьдесят ей годков, а будет и больше.
Вот орёл в Балливорни парит над озёрами в небе:
Пусть он немало пожил, и все перья его побелели,
Всё так же остёр его клюв, крючковаты когтистые лапы,
И завис он не ниже, и взгляд его не подводит,
Слава орлу в Балливорни, шапку пред ним я снимаю,
За то, что уже триста лет ему, а будет и больше.
Слава могучему тису, что в Килл Мантан, в Глендалохе,
Тёмным разросся шатром тринадцать ярдов в обхвате,
Он в листве приютил семейство сов из Килдаре,
Он укрывал от дождя под ветвями ещё Кольма Килле,
Да здравствует тис в Глендалох и пусть себе зеленеет,
И так ему тысяча двести уже, а будет и больше.
Но проклинаю я тех, кому годы идут не на пользу:
Иному чуть только за сорок, а плесенью уж потянуло.
Взять хоть О'Рахилли вон: кого он тут осчастливил?
Пару метафор он спёр у Катулла, когда был шустрее,
Ныне читать разучился, и пусть покоится с миром.
Если случится кому на закате дней его хилых
Жену себе приискать моложе его лет на сорок,
Не нужно в брачную ночь мешать окружающим людям:
В спальню к жене не ломись, там без тебя разберутся.
Моё проклятье тому, кто пляшет на вечеринках,
Суставами громко скрипя, на ходу распадаясь на части;
Будь также проклят я сам, если так зажиться сподоблюсь.
Я проклят стократ с потрохами за то, что здесь время теряю,
А не бегу со всех ног за той вон чудной красоткой!
Едва вымолвив последнюю строчку, Эоган повернулся на каблуках, проскочил у Доннхи под локтем и, не заботясь о публике, кинулся во всю прыть в указанном направлении. Исход состязания, однако, был и без того уже ясен всем.
Красотку эту звали Мэри Хью, и знакомство с ней Эогана было знаменательно для обоих: Эоган научил Мэри Хью свистеть в два пальца, а она его - наклеивать слюной лист подорожника на нос, чтобы нос не обгорел. Правда, умение это не очень пригодилось обоим в жизни, поскольку Мэри Хью хотя и умела с тех пор свистеть в два пальца, но только в два пальца Эогана, а Эоган в большую жару начинал разыскивать взглядом нос Мэри Хью, чтобы наклеить на него подорожник, да ведь не могла же Мэри Хью быть при нём каждый день! А с тех пор, как она уплыла в Ливерпуль, Эоган и вовсе видел её только в мечтах. Мэри торговала форелью и треской, и так как священники сурово осуждали её за это занятие, в одно прекрасное утро она зашила в подол пять фунтов, подоткнула свой капот и села на корабль до Ливерпуля.
* * *
Бывает, Эоган усядется в дальнем углу заведения вдвоём со старым, проверенным другом Доннхой и думает честно отдохнуть после целого дня добычи торфа, потому что когда ты режешь торф и складываешь его до самого заката штабелями, пока вечером за ним не придёт повозка, а потом ещё и грузишь на повозку, потому что у возницы разыгрался радикулит, а потом идёшь пешком три мили до городка, потому что повозка ушла без тебя, то ты хочешь отдохнуть, а тут вдруг честнейшей души Доннха, Доннха Фитцджеральд, которого ты знаешь, казалось бы, как собственную пятку, вдруг заявляет тебе, что ты просаживаешь свой талант неизвестно на что.
- И тебе не совестно, Эоган? Ты на любом поэтическом состязании бьёшь любого одной левой, ты можешь ночью в пьяном виде на коленке накропать такое, что у сотни поэтов живот схватит от зависти, а где твоя любовь к Ирландии? - тряс его Доннха. - Где вообще, не за едой будь сказано, твои гражданские чувства? Где у тебя Ирландия, о которой, между прочим, есть что сказать, которая внушает трепет тому же О'Рахилли, которая всем порядочным поэтам является в ашлингах [2]в виде величественной девы с торжественной поступью и вселяет, кстати говоря, во все сердца...
- Уберите от меня это божество на пьедестале, - простонал Эоган. - Любовь - это когда хочется ущипнуть за бок, подуть в ухо, взъерошить волосы.