Понятно, все это не имеет никакого смысла.
— Папа, знаешь что, я попозже позвоню, тут срочности нет. Держись там, пока, — произнес он под конец то, что, о чем знал с самого начала этой беседы, и так обязан будет сказать.
— Хорошо, сынок, позвони. До свидания.
В динамике мобильного телефона тихий щелчок сообщает о том, что пан Анджей Тшаска — старший, легенда радикальной антикоммунистической оппозиции, проживающий в Рашине[46], разговор закончил.
Янек остался один на холодной дороге, ведущей в школу, в расстегнутом пальто, с беретом и папкой в одной руке и с беспомощной мобилкой в другой. Мобилкой, наполненной номерами, которые означали дороги к ушам различных людей, близких и далеких; мобилка, наполненная номерами, ни один из которых ему не поможет. Ведь брату он звонить не станет.
Одинокая снежинка кристаллизовалась в тучах вокруг какой-то пылинки, выросла в замерзающую воду и медленно, сквозь студеный воздух, соскользнула вниз, чтобы осесть на волосах ксёндза и растаять от того тепла, которое отдавала в атмосферу разогретая голова священника.
Это же надо такое, чтобы третий «цэ» сбежал со второго урока! Причем, с математики… А ведь это же самый лучший, самый умный класс. Пани Ковнацкая, прозванная Наковальней, обождала двадцать минут, вглядываясь в пустые парты, и решила оставшиеся двадцать минут посвятить чашечке кофе и чтению журнала «Твой Стиль» в учительской. Она взяла журнал под мышку, вышла из класса и повернула ключ в замке, но тут наскочила на преподавательницу польского языка, пани магистр Роттер.
— Третий «цэ» удрал с математики, — заявила пани Ковнацкая, и ее голос громким эхом прокатился по пустому коридору.
— Невероятно… У меня тоже никого нет, — ответила преподавательница языка, ее все это застало несколько врасплох, и ей тоже завторило эхо.
Из кабинета № 208 вышла Целинка, новая учительница английского.
— С урока сбежали, — перепугано прошептала она.
— Так у нас, выходит, прецедент, первое в истории школы бегство всех гимназических классов, — объявила пани Ковнацкая.
— Конечно, их каким-то образом следовало б наказать, но пани директор наверняка заявит, что все это наша вина, — прибавила учительница польского языка.
На лестнице, ведущей с третьего этажа, застучали каблуки пани директор Олексяк.
Когда глаза преподавательниц увидали небольшую, полненькую и подвижную фигуру директорши, обтянутую ужасно дорогим, и в месте с тем, ужасно уродливым костюмчиком в «гусиные лапки» и дополнительно увенчанную облаком обесцвеченных волос, до них дошло, что случилось что-то серьезное. Похоже, что пани магистр Олексяк пробежалась по всей длине коридора на этаже, потому что сейчас, раскрасневшаяся, она не могла отдышаться, лишь указывала пальцем на окно, вторую руку театральным жестом прижав к груди.
Учительницы, перегоняя одна другую, припали к окну, выходящему на школьную спортплощадку. На асфальтовом покрытии собрались, похоже, все ученики. Они стояли неорганизованной массой, окружив ксёндза Янечка, который, на возвышении, изготовленном наскоро из гимнастических ящиков, стоял и что-то говорил тихим голосом. Ученики, как никогда, стояли, практически не шевелясь, совершенно бесшумно — сквозь приоткрытое окно не доносилось и шороха, дети слушали, словно загипнотизированные, открыв рты. Священник говорил слишком тихо, чтобы его слова были слышны на втором этаже, но, вне всякого сомнения, он говорил что-то такое, чего никто из учительниц никогда не говорил — говорил то, что ученики действительно желали слушать.
— Ну вот, этим и кончается то, что попов запустили в школы, — мрачно заявила пани Ковнацкая, которая только лишь в 1989 году с огромным сожалением сняла со стены портрет Ленина. — Вместо того, чтобы детей просвещать, в школе им в головы втискивают ненаучные бредни. И этим должно было кончиться…
— Он их загипнотизировал, что ли? — спросила пани Целинка, которая даже испытывала некоторое возбуждение от всей этой ситуации.
— Во всяком случае, он, вне всякого сомнения, сошел с ума. Но вот когда ему удалось вытащить всех их всех на стадион? — спросила пани магистр Роттер.
— Он дежурил в коридоре, — ответила ей математичка.
— Дорогие мои дамы, времени на болтовню у нас нет, — взвизгнула пани директор, которой наконец-то удалось отдышаться. — Необходимо это прекратить, за мной! — скомандовала она, и исполненным достоинства шагом, соответствующим ее должности, она направилась к выходу. Учительницы поспешили за ней. Пани магистр Роттер, опасаясь того, что весь инцидент может закончиться чем-то таким, что могло бы нарушить хрупкое сложившееся в школе status quo. Пани Ковнацкая с радостью и надеждой на то, что, возможно, доберется до шкуры попика — про себя она уже составляла электронное письмо в «НЕ!», которое отошлет сегодня же вечером. Пани Целинка же, которая с огромным трудом сносила сексуальную неудовлетворенность — с нарастающим возбуждением, ожидая, что в ее скучной жизни, разделенной между скучными уроками, мужем-занудой и такими же занудными коллегами по работе — наконец-то случится нечто возбуждающее. Пани Олексяк маршировала, плечом к плечу, с шуанами[47] и российскими белыми генералами, слева от нее шли Рошежаклин и Кателино[48], а справа — Колчак с Деникиным. Защитников Бога и монархии переполняли те же чувства, которые переполняли пухлую грудь пани директор. В беспорядке деликатная материя школы функционировать не может. Порядок — самое главное. Если бы толстый и вялый Людовик XVI обладал энергией и решительностью пани магистр Гертруды Олексяк, революция была бы задушена в зародыше!
46
Рашин (Raszyn) — гмина под Варшавой. В этом районе (гмине) множество частных домов. Много иностранцев снимают жилье именно здесь, по причине доступности цен.
47
Шуаны — участники крупномасштабного и длительного роялистского восстания против Великой Французской революции в провинции Бретань, на западе Франции, известного, как шуанерия. Вместе с вандейцами шуаны составляли французское контрреволюционное движение, длившееся четверть века (с перерывами).
48
Анри́ дю Вержье, граф де Ларошжакле́н (1772–1794)) — французский военный, один из вождей вандейских роялистов в период французской революции. Жак Кателино (фр. Jacques