Эпиграммы

КНИГА XII

Валерий Марциал приветствует своего Приска.

Я знаю, что должен выступить в защиту своего упорнейшего трехлетнего безделья; его не оправдаешь даже и теми столичными делами, при которых мы легче оказываемся надоедливыми, чем обязательными; еще меньше можно оправдать его при том провинциальном одиночестве, в котором мы, если только не безмерно заняты, пребываем и без всякого утешения, и даже без достаточной причины. Выслушай поэтому мои доводы. Первое и главное — то, что мне недостает моих слушателей-сограждан, к которым я привык, и я вижу, что выступаю на чужом форуме; ведь если что нравится в моих книжках, то это подсказано мне моим слушателем: об этой тонкости суждений, о том, что дает пищу уму — библиотеках, театрах, сборищах, где удовольствия неприметно сочетаются с образованием, — словом, обо всем, что мы по нашей прихоти оставили, мы тоскуем, точно всеми покинутые. А тут еще скрежет злословия горожан и зависть вместо суждения, а ведь один или два зложелателя — это уже много для нашего местечка; сталкиваясь с этим, трудно не чувствовать ежедневно тошноту. Поэтому не удивляйся моему отвращению к тем занятиям, каким, бывало, предавался я с восторгом. Чтобы, однако, не отказать тебе в твоих настойчивых просьбах при твоем приезде из столицы (ибо отблагодарить тебя я могу, только поднеся тебе то, что в моих силах), я принудил себя к тому, что в прежние дни бывало для меня удовольствием, и, позанимавшись всего несколько дней, приготовил угощение в честь такого близкого мне слушателя. Мне бы хотелось, чтобы ты, которому только и можно подать его без всякого опасения, не побрезговал оценить его и внимательно рассмотреть, а также, что тебе всего труднее, высказать свое суждение о наших шутках беспристрастно, чтобы мы, если ты разрешишь, могли бы отправить в Рим книгу, не только написанную в Испании, но подлинно испанскую.

1
В пору, когда и силки, и молосские гончие праздны,
И успокоился лес, где не найти кабана,
Сможешь ты, Приск, уделить досуг свой коротенькой книжке:
Даже и в зимние дни часа она не займет.
2(3)
Ты, что недавно еще посылалась из Города, книга,
Нынче, увы, ты пойдешь в Рим из далекой страны,
Где протекают Салон суровый и Таг златоносный —
Родины реки моей, мошной оружьем земли.
Все же ни чуждою ты, ни пришлой назваться не можешь,
Стольких имея сестер в Рема высоком дворце.
Вольно к порогу иди ты чтимому нового храма,
Где обретает приют хор пиэрийский опять.
Или, коль хочешь, ступай туда, где начало Субуры,
Консула там моего атрий высокий стоит:
Красноречивый живет там Стелла под сенью лавровой,
Стелла известный: он пьет из Иантиды ключа.
Гордо Кастальский родник там струится зеркальным потоком,
Что, говорят, девяти жажду сестер утолял.
Даст он народу тебя и всадникам вместе с сенатом,
И прослезится он сам, всю прочитавши тебя.
Что в заголовке тебе? Стиха два-три прочитают,
И в один голос тебя книгой признают моей.
3(4)
Чем для Горация встарь, и для Вария, и для Марона
Всадник был Меценат, древних потомок царей,
Тем же и ты для меня был, Приск Теренций! Болтунья
Всем это скажет молва, скажет и свиток-старик.
Ты вдохновляешь меня, ты даешь мне для творчества силы,
Ты охраняешь моей праздности вольной права.
4(5)
Труд над одиннадцатой и десятою нашею книгой
Был сокращен, и они были очищены мной.
Полностью пусть их прочтут, кому, Цезарь, досуг уделил ты,
Это прочти, а потом, может быть, все ты прочтешь.
5(2)
К Пиргам приморским, стихи, вы пришли, а теперь вам дорогой
Надо Священной идти. Пыли там нет уж теперь.
6
На авзонийский престол восшел кротчайший владыка —
Нерва, и весь Геликон к нашим услугам теперь.
Стойкая Честь, Милосердье радушное, строгая Сила
Вновь появились, а Страх долгий нам тыл показал.
Рима богиня! Мольбы племена и народы возносят;
Да процветает в пример прочим твой доблестный вождь!
Благословенье душе своей редкой и сердцу какое
Мог бы и Нума иметь, мог бы и добрый Катон.
Щедрость, защита друзей, умножение скудных доходов,
Да и дары, что едва божия милость дает,
Разрешены и законны. Но ты и под властью суровой
Даже в тяжелые дни смел благодетельным быть.
7
Коль числом бы волос года считали,
То Лигейя была б всего трехлеткой.
8
И земель и племен богиня Рима,
Кому равного нет и нет второго,
Через много веков Траяна годы
Сосчитавши вперед и в восхищенье
В этом славном вожде бойца младого
Увидав и познав, сколь храбр и смел он,
Возгордилася им и так сказала:
«Вы, вельможи парфян, владыки серов,
Савроматы, фракийцы, геты, бритты,
Вот вам Цезарь: являйтесь и глядите».
9
Цезарь кротчайший! У нас, в Гиберии, Пальма правитель:
Мягкою властью его мир обеспечен стране.
Радостно мы воздаем благодарность за милость такую,
Ибо с ним вместе послал к нам ты и сердце свое.
10
Мильонщик Африкан, а все же он удит:
Судьба дает с излишком, но не даст вдоволь.
11
Муза, от нас и себя приветствуй Парфения-друга:
Кто же обильнее пьет из Аонийской струи?
Звуки чьей лиры ясней звенят у Пимплейской пещеры?
Из пиэрийской толпы кто же так Фебом любим?
И, коли он (хоть и нет надежды на это) не занят,
Ты попроси, чтоб он сам наши стихи дал вождю
И в четырех лишь словах короткую робкую книжку
Сам бы представил, сказав: «Это читает твой Рим».
13
За прибыль богачи считают, Авкт, злобу:
Дешевле ненавидеть, чем дарить, видно!
14
Не увлекайся, прошу, на коне ты отчаянной скачкой,
Приск, и за зайцами так бешено ты не гонись.
Часто охотнику мстит его добыча, и с резвой
Падает лошади он, не возвращаясь домой.
Козни и поле таит; пусть ни насыпи нет, ни канавы,
Или камней: обмануть может равнина тебя.
Сколько угодно таких, на ком убедишься ты в этом,
Но да не будет судьбы тяжким нежданный удар!
Если тебе по душе отважное дело, то тусских —
Смелость такая верней — вепрей давай-ка ловить.
Что тебе в скачке верхом необузданной? Чаще при этом,
Приск, можно шею сломать, чем затравить русака.
15
Паррасийских чертогов все убранство
Божествам нашим отдано и взорам.
Перед золотом в скифских изумрудах
В изумленье Юпитер и от царской
Столбенеет он пышности роскошной.
Чаши здесь, что достойны Громовержца,
Что достойны и кравчего-фригийца.
Все с Юпитером мы теперь богаты,
А недавно — о, стыдно, стыдно вспомнить! —
Все с Юпитером нищими мы были.
17
Не понимаешь, Летин, почему столько дней лихорадка
Не покидает тебя, и без конца ты ворчишь.
И на носилках она с тобой, и в бане с тобою,
Кушает устриц, грибы, вымя и вепрей она;
Часто сетином она напивается, часто фалерном,
Да и цекубское пьет только со снежной водой;
В розах она возлежит за столом, умастившись амомом,
И на пуховом с тобой ложе пурпуровом спит.
Если же ей у тебя так привольно и сладко живется,
Как же ты хочешь ее к Даме заставить уйти?
18
Ты теперь, Ювенал, быть может, бродишь
Беспокойно по всей Субуре шумной.
Топчешь холм ты владычицы-Дианы,
И гоняет тебя к порогам знати
Потогонная тога, и томишься
Ты, всходя на Большой и Малый Целий.
Я ж опять, декабрей прожив немало,
Принят сельскою Бильбилой родною,
Что горда своим золотом и сталью.
Здесь беспечно живем в трудах приятных
Мы в Ботерде, в Платее — кельтиберских
То названия грубые местечек.
Сном глубоким и крепким сплю я, часто
Даже в третьем часу не пробуждаясь:
Отсыпаюсь теперь я всласть за время,
Что все тридцать годов недосыпал я.
Тоги нет и в помине: надеваю
Что попало, с поломанных взяв кресел.
Я встаю — в очаге горит приветно
Куча дров, в дубняке соседнем взятых;
Все уставила ключница горшками.
Тут как тут и охотник. Ты такого
Сам не прочь бы иметь в укромной роще.
Оделяет рабов моих приказчик
Безбородый, что все остричься хочет.
Тут и жить я хочу и тут скончаться.
19
В термах Эмилий латук добывает и яйца и рыбу
И утверждает, что он дома не ест никогда.
21
Грубого кто же тебя сочтет горожанкой Салона,
Кто же, Марцелла, сочтет нашей землячкой тебя?
Как изумительно ты, как тонко умна! Палатин бы,
Если б услышал хоть раз, принял тебя за свою.
И никогда ни одна из рожденных в средине Субуры,
Ни Капитолия дочь спорить не сможет с тобой.
И осмеять ни одна не посмела б из местных красавиц
Той, кому больше к лицу было бы римлянкой быть.
Ты заставляешь мою тоску по владычному граду
Легче сносить: для меня ты воплощаешь весь Рим.
22
Непристойна кривая Филенида
До того, что (скажу, Фабулл, я кратко)
Ей пристойнее было бы ослепнуть.
23
Зубы и кудри себе, бесстыдница, ты покупаешь,
Но у кого же ты глаз, Лелия, купишь себе?
24
Как хорош шарабан мой, одноколка,
Элиана речистого подарок;
Всех он лучше повозок и колясок!
В нем ведь можно, Юват, о чем угодно
Говорить откровенно нам с тобою:
Тут ливийским конем арап не правит,
Подпоясанных нету скороходов,
Нет погонщиков, а лошадки немы.
Если б с нами Авит еще был вместе
(Третьих я бы ушей не побоялся),
Как приятно бы дни мы коротали!
25
Если я денег прошу без залога, ты «нет» отвечаешь,
Если же в них за меня дача ручается — «да».
В чем ты никак, Телесин, закадычному другу не веришь,
В том доверяешь моим ты овощам и кустам.
Вот тебя Кар вызывает на суд: защитит тебя дача!
В ссылку ты ищешь себе спутника: дача пойдет!
26(27)
О насилии, Сения, бандитов
Ты твердишь. Но бандиты отрицают.
27(28)
Чашей в две унции пью, ты же, Цинна, в одиннадцать унций,
А негодуешь, что пьешь, Цинна, не то же, что я?
28(29)
Вор на платки Гермоген такой пронырливый, Понтик,
Что даже Масса и тот денег так ловко не крал!
Хоть и за правой гляди, и держи его левую руку,
Все же платок твой и тут он ухитрится стащить.
Змей так холодных из нор олень извлекает дыханьем,
Так же Ирида в себя воду вбирает дождя.
Раз, когда был поражен Мирин и просили пощады,
Целых четыре платка уворовал Гермоген.
А когда претор платок собирался бросать намелённый,
Преторский этот платок тоже стянул Гермоген.
Как-то никто не принес платка, опасаясь покражи,
Скатерть тогда со стола уворовал Гермоген.
Если ж и этого нет, тогда и покрышки на ложах,
Да и на ножках столов смело сдерет Гермоген.
Даже когда и печет раскаленное солнце арену,
Тянут завесу назад, если вошел Гермоген;
В страхе спешат моряки паруса убирать поскорее,
Лишь заприметят, что к ним в гавань идет Гермоген;
И облаченные в лен, носители лысые систров
Все убегают, когда в храме стоит Гермоген.
Хоть на обед Гермоген платка никогда не захватит,
Но, отобедав, идет вечно с платком Гермоген.
29(26)
Ты шестьдесят поутру обиваешь порогов, сенатор,
Я же при этом кажусь всадником праздным тебе,
Из-за того, что ни свет ни заря не бегу я по Риму
И поцелуев домой тысячи я не тащу.
Все это делаешь ты, чтобы консулом стать, чтобы править
Иль нумидийцами, иль в Каппадокийской земле.
Я же, кого ты вставать заставляешь, лишь я разоспался,
Переносить и терпеть улицы грязь на заре,
Жду я чего? Раз нога вылезает из обуви рваной,
И неожиданно дождь мочит меня проливной,
И не приходит на зов ко мне раб, мое платье унесший,
И, наклоняясь, слуга на ухо мерзлое мне
Шепчет: «Сегодня тебя на обед приглашает Леторий!»
В двадцать сестерциев? Нет, лучше, по мне, голодать,
Если мне плата — обед, тебе же — провинция плата,
Если за то же, что ты, я получаю не то!
30
Афр и трезв и умерен. Что мне в этом?
Я за это раба хвалю, — не друга.
31
Рощица эта, ключи, и сплетенного сень винограда,
И орошающий все ток проведенной воды,
Луг мой и розовый сад, точно в Пестуме, дважды цветущем,
Зелень, какую мороз и в январе не побьет,
И водоем, где угорь у нас прирученный ныряет,
И голубятня под цвет жителей белых ее —
Это дары госпожи: возвратившись чрез семь пятилетий,
Сделан Марцеллою я был этой дачи царьком.
Если бы отчие мне уступала сады Навсикая
Я б Алкиною сказал: «Предпочитаю свои».
32
Позор Календ июльских, я тебя видел,
Вакерра, видел я и всю твою рухлядь.
Весь скарб, в уплату за два года не взятый,
Тащила мать седая и сестра-дылда
С женой твоею рыжей о семи космах.
Как будто Фурий видел я из тьмы Дита!
За ними следом ты дрожащий шел, тощий,
Бледнее древесины старого букса,
Собой напоминая наших дней Ира.
На Арицийский холм как будто ты ехал.
С трехногой койкой плелся стол о двух ножках,
А рядом с фонарем и роговой плошкой
Горшок мочился битый в трещину с края;
А под жаровней ржавой был кувшин с шейкой:
Что был пескарь там иль негодная килька,
Оттуда шедший мерзкий выдавал запах,
Каким едва ли из садков несет рыбных.
Был и огрызок там толосского сыра,
Пучок порея черный, четырехлетний,
От чеснока и лука голые перья,
Старухи банка со смолой на дне гадкой,
Какой выводят волос под Стеной женки.
Зачем, ища жилья, тревожить зря старост
Тебе, Вакерра, раз ты мог бы жить даром?
На мост бы к нищим лучше шла твоя свита.
33
Чтобы рабов накупить, Лабиен все сады свои продал,
Так что теперь у него фига осталась одна.
34
Целых тридцать четыре жатвы прожил
Я, как помнится мне, с тобою, Юлий.
Было сладко нам вместе, было горько,
Но отрадного все же было больше;
И коль камешки мы с тобой разложим
На две кучки, по разному их цвету,
Белых больше окажется, чем черных.
Если горести хочешь ты избегнуть
И душевных не ведать угрызений,
То ни с кем не дружи ты слишком тесно:
Так, хоть радости меньше, меньше горя.
35
Чтоб доказать, Каллистрат, что вполне ты со мной откровенен,
Ты все время твердишь о пороке своем.
Но откровенен не так, Каллистрат, ты, как хочешь казаться:
Тот, кто такое болтать может, о худшем молчит.
36
То, что два иль четыре фунта другу,
Тогу легкую или плащ короткий,
Иногда золотых, в руке бренчащих,
Сколько может хватить недели на три,
Лишь один изо всех, Лабулл, ты даришь,
В этом щедрости нет, поверь. А что же?