Я перевел взгляд с одного на другого. Толстяк возился с сигаретой. Комиссар презрительно отбросил мой недействительный паспорт и посмотрел на коллегу. Я как раз остановил свой взгляд на комиссаре, когда толстяк заговорил. Его голос заставил меня подпрыгнуть от изумления, ибо, оказывается, обладатель этих толстых губ, массивной челюсти и необъятного торса изъяснялся писклявым тенорком.
— Что это за гражданские беспорядки, в ходе которых погибли ваши отец и брат? — спросил он.
Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, словно опасался, что голос сорвется. Когда я повернулся к нему, чтобы ответить, он как раз зажигал сигарету, словно это была сигара, и сдувал дым с горящего конца.
— Они активно выступали на стороне социалистов, — сказал я.
— Ах вот оно что! — выдохнул комиссар так, будто теперь ему все стало ясно. — Полагаю, это многое объясняет… — хмуро заговорил он.
Но толстяк предостерегающе вскинул руку. Ладонь у него была меленькая и пухлая, со складками на кисти, как у ребенка.
— Какие языки вы преподаете, месье Водоши? — мягко спросил он.
— Немецкий, английский и итальянский, случается и венгерский. Не понимаю, однако, какое это имеет отношение к моему паспорту.
Это замечание он пропустил мимо ушей.
— В Италии бывали?
— Да.
— Когда?
— Ребенком. Мы туда ездили на праздники.
— А при нынешнем режиме бывали?
— По понятным причинам — нет.
— Во Франции у вас знакомые итальянцы есть?
— Один, он работает в той же школе, что и я. Тоже учитель.
— Его имя.
— Филиппино Росси.
Я заметил, что комиссар сделал пометку в своем блокноте.
— Больше никого?
— Нет.
Все это непонятно. К чему они клонят? Какое отношение к моему паспорту имеют итальянцы? Знать бы тогда, что ответа на этот вопрос мне придется ждать долго.
— Вы фотографируете, месье Водоши? — снова подал голос комиссар.
— Как любитель.
— И сколько у вас фотоаппаратов?
Фантастика.
— Один. Однако не откажите в любезности объясниться… — начал было я.
Комиссар раздраженно подался ко мне и грохнул кулаком по столу.
— Вы здесь для того, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их, — отрезал он и, помолчав немного, повторил: — Так один, говорите?
— Да.
— Какой марки?
— «Цейсс Контакс».
Он потянул на себя ящик стола.
— Этот?
Я узнал свой бесценный аппарат.
— Он самый, — взорвался я. — Хотелось, однако же, знать, какое у вас право покушаться на мои вещи! Прошу немедленно вернуть. — Я протянул руку.
Комиссар снова убрал фотоаппарат в ящик.
— Спокойно, спокойно. Итак, других фотоаппаратов у вас нет?
— Я уже ответил на этот вопрос. Нет!
На лице комиссара мелькнула торжествующая улыбка. Он снова открыл ящик.
— В таком случае, мой дорогой месье Водоши, как вы объясните тот факт, что деревенский аптекарь получил от вас на проявку эту кинопленку?
Я с удивлением уставился на него. На столе, между его ладонями, лежали проявленные негативы пленки, которую я передал аптекарю. С того места, где я сидел, при свете, проникающем через окно, можно было увидеть пробные снимки, всего две дюжины, с изображением одного и того же объекта — ящериц. Увидев вновь появившуюся на лице комиссара ухмылку, я рассмеялся поелику возможно язвительно.
— Вижу, — покровительственно заметил я, — вы не фотограф, месье. Это не кинопленка.
— Ах вот как? — скептически протянул он.
— Именно так. Признаю, некоторое сходство имеется. Но кинопленка на миллиметр уже. У вас же в руках стандартная катушка для фотоаппарата «Контакс», тридцать шесть кадров, тридцать шесть на двадцать четыре миллиметра.
— Таким образом, эти снимки были сделаны тем аппаратом, что был у вас в комнате.
— Разумеется.
Наступило многозначительное молчание. Я заметил, как толстяк и комиссар обменялись взглядами. Затем снова заговорил толстяк:
— Когда вы приехали в Сен-Гатьен?
— Во вторник.
— Откуда?
— Из Ниццы.
— А когда вы уехали из Ниццы?
— Поездом в 9.29.
— И добрались до «Резерва»?..
— Прямо перед ужином, около семи.
— Но поезд из Ниццы прибывает в Тулон в три тридцать. Автобус оттуда отправляется в Сен-Гатьен в четыре. Где же вы были все это время?
— Это просто смешно.
Он метнул на меня быстрый взгляд. В его маленьких глазках застыла холодная угроза.
— Отвечайте на мой вопрос. Где вы были все это время?
— Отлично. Я оставил чемодан в камере хранения на вокзале и пошел прогуляться по берегу. В Тулоне я оказался впервые, а в шесть отходил еще один автобус.
Он задумчиво вытер шею.
— Сколько вам платят, месье Водоши?
— Тысячу шестьсот франков в месяц.
— Не слишком много, да?
— Увы.
— А «Контакс» — дорогой аппарат.
— Хороший.
— Не сомневаюсь. Я спрашиваю: сколько он стоит?
— Четыре с половиной тысячи франков.
Он негромко присвистнул:
— Ничего себе. Получается, едва ли не ваша трехмесячная зарплата, верно?
— Верно. Но я люблю фотографировать.
— Весьма дорогостоящее хобби. И как вам только удается при подобной зарплате так жить? Отпуск в Ницце, отель «Резерв»! Мы, бедные полицейские, такого себе позволить не можем, правда, комиссар?
В голосе его прозвучала откровенная издевка. Комиссар насмешливо захихикал. Я почувствовал, что краснею.
— На аппарат я копил деньги, — горячо запротестовал я. — Что же касается каникул, то это первые за пять лет. На них я тоже откладывал.
— Ну конечно, как же иначе, — осклабился комиссар.
Эта ухмылка не на шутку обозлила меня.
— Знаете что, месье, — взорвался я, — с меня довольно. Теперь моя очередь требовать объяснений. Что вам от меня надо? Я готов отвечать на вопросы, касающиеся моего паспорта. Вы вправе задавать их. Но у вас нет права копаться в моих вещах. Точно так же у вас нет права расспрашивать меня о моих личных делах. Что же касается этих негативов, — являющихся, вынужден вновь напомнить, моей личной собственностью, — которые вызывают у вас совершенно непонятный интерес, то, видимо, я просто не знаком с установлениями, запрещающими фотографировать ящериц. А теперь вот что, месье. Никаких преступлений я не совершал, но, знаете ли, проголодался, а в гостинице сейчас как раз обеденное время. Извольте немедленно вернуть мне мой фотоаппарат, мои снимки и мой паспорт. В противном случае я ухожу без них и немедленно обращаюсь к адвокату.
Закончив эту речь, я грохнул кулаком по комиссарскому столу. Ручка скатилась на пол. На мгновение в комнате повисло гробовое молчание. Я перевел взгляд с одного на другого. Никто из них не пошевелился.
— Отлично, — проговорил я наконец и направился к двери.