— Вот ты можешь спать на земле? - спрашивает он наугад одного.
— Нет, а я могу. Вечером посмотрел вокруг себя: травинка, кустик, палочка - палочку сюда, соорудил, лег. Утром проснулся - самый счастливый человек.
Они стоят кольцом вокруг него, опустив мечи.
— А ты, если я скажу тебе провести ночь на земле, ты скажешь: он надо мной издевается. Или, с кем поспорить, кто быстрее до того столба и обратно: я или кто-нибудь из вас? Я, потому что я тренированный. Солдат неприхотлив. Поесть надо, а нет; увидел, змея ползет,- в рот змею. Головку свернул, на один палец от жала зажал, свернул и - оп - в рот. Варить - не надо варить, зачем? Я ел змей, когда воевал в Африке. Солдат на войне - это солдат на войне, а не здесь. Не думайте, что воевать вам придется на Марсовом поле, на сытый желудок. Теперь такого нет, когда можно было крикнуть, кончай мечами махать, пошли обедать, пообедали - снова воюют. Теперь солдат в шеренге стоит, смотрит на врага и ест, в доспехах спит, чтоб ночью врасплох не застали. Вот тэ-эк. На войне произойдет естественный отбор, выживет сильный, слабый погибнет. Родине нужны сильные и здоровые люди, такие, как я!
Вот он такой, этот дядька, без ложной скромности, без ложного стыда, молодцевато прыгает по песочку, играя израненной, изрубленной, но крепкой мускулатурой, выпячивая вперед свою грудь, объясняет детям цивилизации законы естественного отбора на войне. В бесхитростных словах старого рубаки вся философия всех философов от Фалеса до Сенеки: философия жизни.
— Сытые и ухоженные, смазанные благовониями, вы не должны раскиснуть в теплых ваннах и мягких постелях. Пусть наши политики заботятся о мире, мы, солдаты, всегда должны быть готовыми, - из его горла рвется пропаганда крови, - готовыми, когда грянет гром.
Солдат, если он есть, не может не быть агитатором войны. Таких слов они не услышат ни на каких занятиях. Эти слова прямой и неприкрытой потребности времени. Пусть кто-то обманывает где-то, а здесь, на Марсовом поле, нет места вранью. Неизвестно еще, какую судьбу им готовит Византия, что задумали франки.
— А теперь от лени мы переходим к делу.
И с новыми силами в уставших руках берутся ребята за мечи и рубятся, а дядька прохаживается между ними, подбадривает, разжигая тщеславие, показывает, учит.
Не проходит и дня, чтоб мать не поинтересовалась военными успехами своего сына. Сейчас для нее важнее нет того, как он растет и развивается, превращается в мужчину. То одного, то другого своего родственника посылает она на Марсово поле последить за Аталарихом, не уступает ли он в чем-нибудь своим ровесникам.
— Нет,- отвечает посланный,- не уступает. Ваш сын лучший из лучших, королева.
Но это уже ложь. Она знает, где кончается правда, и начинаются комплименты, хотя попробуй не скажи ей его в положенный срок, в положенном месте, и она взовьется. Неумелому царедворцу не видеть ее расположения - сама воспитывает в подданных неискренность и подхалимство.
Значит, ее сын как все - мало утешительного в этом для нее, его матери. Раз как все, значит, его и бьют, как всех, значит, он и проигрывает, как все, значит, и боится, как все. Маловато для внука Теодориха. Вождь не может быть как все, но вождизм не передается по наследству. Вернее, она не смогла обеспечить его такой передачей: от отца-деда через дочь-мать к сыну-внуку - где-то на этом длинном пути наследства изменилась, разбавилась, распылилась кровь. Она сама готова следить за ним, за его упражнениями, да не позволяет сан.
Едва освобождается от занятий политикой, как тут же посылает за ним и зовет в свои покои. Юноша послушно приходит. Изысканно одетый, как знатнейший римлянин, мягко ступает королевский сын, будущий король, по плитам пола.
— Звала, мам?
Вежлив, насторожен, но глубокой почтительности нет, и еще чего нет, так это обаяния. От него к ней не исходит обаяния, он как-то не сложился и будто не собирается. В нем нет закругленности характера, того самого характера, который бы уж проявился и позволил ей чувствовать в нем не себя, другого человека. Как-то так: чтоб был человек, чтоб был парень, объект, не сложный психически - не требуется, но пылкий, темпераментный, откровенный с ней, да просто элементарно по-матерински нравящийся ей, приятный ей. И понятный ей, как женщине, как человеку, но только ей одной. Лукавый, но с лукавством, шитым белыми нитками, таким лукавством, за которое его всегда можно щелкнуть по носу; гордый, но с гордостью, не оскорбляющей окружения, с взглядом, направленным больше на себя самое, чем на других,- пока так; с каким-то закругленным законченным характером, в котором бы чувствовался человек, как он есть, создание ее, Амалазунты, и всей природы в ее, Амалазунты, лице.