Один храбрец догонял четырех беглецов. Готы повернули коней, схватились было за мечи, но, заметив вдали пыль конной стаи, замялись. Остановился и Оптарис, бросил поводья, растопырил левую ладонь (в правой меч зажат): с дороги! Их не тронут, если они не станут рыпаться, не из милосердия, конечно.
Готы решали свою нехитрую солдатскую участь, решили не связываться, отъехав в сторону, наблюдали.
Теодат нажаривал, философия плохо спасала в смертный час.
Первый удар Оптарис нанес на полном скаку, пристроившись сзади: разрезал одежду от плеча до пояса вдоль спины, возможно, задел кожу, распорол лошадиный круп. Лошадь завертелась, заржала, поднялась на дыбы, сбросила седока. Теодат шмякнулся набок, от боли перекатывался свернутым ковром со спины на живот, замер, распластавшись.
Оптарис соскочил к нему, воткнул меч в адамово яблочко, умертвил без мучений, наехавшие люди смяли, перебили неверных слуг. Мертвого, закатившегося, располосовал от горла до промежности, кожу и ткани развел в разные стороны, мертвец лежал в них, как в плаще с пурпурной подкладкой, вскрыл грудную полость, достал сердце, положил на камень - это все для бога, ему дань, а для себя: срубил голову, ногой откатил в сторону, чтоб не осквернять места жертвоприношения, встал над ней, из дерюжных провонявших штанов достал свой пантеон, свою единственную гордость - и опростался голове в рот.
На Регентском поле Витигис уже идет над готами по их копьям, и новому вождю они орут ура.
На улицах и площадях разоренных городов в рваных мешках модных, дорогих одежд будут валяться суперженщины без ног, и красив станет тот, кто окажется цел.