Себе он объясняет выбор этого обозначения тем, что окружающие человека, которого он назвал Учителем, люди поведением своим похожи на внимательных и благоговеющих учеников. Совершаемое в доме напоминает излечение, вернее само излечение, если оно и было, Николай Аристархович не застал. Он появился тогда, когда женщина, лежащая на ложе, уже приподнялась, и болезненное лицо ее покрылось румянцем. Однако по поведению окружающих, радостных и возбужденных, можно было понять, что произошло нечто неожиданное и приятное. А по тому, куда направлены были взгляды, становилось ясно, что причиной этой радости было нечто, связанное с Учителем. В общем-то, ничего такого, что можно было бы записать в отчет как явные доказательства чуда... Но, в то же время, все вторичные признаки чуда были налицо.
И здесь Смурнова вдруг смутило странное чувство, будто бы Учитель ощущает его присутствие. Это было невозможно, ибо его окружали фантомы, которые, хлопоча вокруг больной в тесной комнате, проходили сквозь него много раз. И хотя ничто этого его чувства не подтверждало - ни одного взгляда Учителем в его сторону не было брошено, - ему казалось, будто бы своим присутствием он стеснял этого благообразного человека. Николаю Аристарховичу стало не по себе. Робость охватила его. И тогда он приблизился к группе, не потому что в том была необходимость, а чтобы заставить себя преодолеть возникшее ощущение и протянул руку к учителю. Но дотронуться не успел, потому что тот вдруг обернулся к нему и посмотрел прямо в глаза. Фантом не мог смотреть так! Этот человек видел Смурнова! Он улыбался ему ласковой и ободряющей улыбкой. Николай Аристархович бросился вон с тяжело бьющимся сердцем, не решившись вложить перста в протянутую ему руку.
Сцена эта написана неплохо, однако нет в ней той драматической силы, той остроты, которая должна бы соответствовать высшей композиционной точке романа. Нет неожиданности. Чудо, которое искали участники эксперимента, произошло. Но оно произошло в настоящем и буднично, а не в прошлом и явлено было не в канонической форме: не в виде хождения по водам Галилейского озера или оживления Лазаря и потому не вписывается в ряд ожидаемых доказательств. И если вдуматься, а не принять произошедшее сердцем, то что, собственно, произошло?
Николай Аристархович, смущенный направленным на него из глубин веков взглядом, как только этот взгляд от него был отведен, тут же начал сомневаться. Такой ход, надо отдать должное автору, весьма остроумен. Переживания Смурнова очень уж в духе евангельской стилистики - вспомните, что многочисленные чудеса, явленные миру Иисусом, не стали решающим козырем в его борьбе за ума людей. Во все времена его земной жизни не верящих в Него было куда больше, чем уверовавших.
Аристархов оказался в ситуации выбора, которую он пытался для себя представить, как попытку разобраться с подлинностью произошедшего. Но читатель-то видит, что настоящих сомнений по поводу виденного у него не возникало. Произошла психологическая сшибка: он верил глазам своим, но не мог поверить в существование Бога, поскольку был воспитан в атеизме. Если бы он был человек верующий, то с ликованием принял бы это знамение. Он же, в отличие от недоверчивого Фомы, был неверующим, и поэтому любое, даже самое очевидное чудо, воспринял бы скептически. Возможно, оставив на этом распутье своего героя, Астанин достойно завершил бы повесть, дав читателям почву для размышлений. Но автор, видимо, понимал, что ему не хватает писательского таланта закончить на этом так, чтобы показать всю глубину психологического конфликта.
Кроме того, он, кажется, не тот человек, чтобы не отреагировать в своем произведении, сознательно или подсознательно, на реалии окружающей его российской действительности. Поэтому окончание повести сделано так, как оно, пожалуй, лучше всего и воспринимается нашими современниками и соотечественниками.
Вспомним первое посещение родной деревни: пьяный батюшка, укоризненные лики святых, недовольных и тем как ведется служба, и поведением Николая Аристарховича, пришедшего в церковь не ради Бога, а чтобы решить свои проблемы, совсем не благостные речи земляков, посмеивающихся над употребляющим горькую священником, критические их отклики по отношению к религии в целом.
И второй визит в родные пенаты, так не похожий на первый, оставляющий впечатление, что грянул тот самый гром, после которого русский мужик только и перекрестится. Предваряющие официальный отчет скандально-сенсационные сообщения в СМИ о том, что "доказательств земного существования Христа нет", что "на водах Галилейского озера следов Бога не обнаружено", "что Лазарь умирал один раз" вызвали в среде не очень-то набожных до того односельчан Смурнова реакцию однозначную. "Как это нет Бога?" - сказали мужики. - Что ж наши деды в пустое верили? А Сергий Радонежский, что ж глупей ваших академиков?"
Совсем другим предстал пред нами и местный батюшка. Протрезвев, он оказался человеком мудрым, начитанным и опытным в делах житейских. Прием довольно традиционный. Есть в этом отмывании образа что-то искусственное, назидательно-наивное: мол, когда у русского человека работа или служба в тягость - он и справляет ее, как Бог на душу положит. Но если надо постоять за святое! Ход, может быть, и не новый, однако есть за ним глубокая жизненная правда. С батюшкой он встретился сразу по приезду, еще не заходя к родителям. Николай Аристархович рассказывает ему подробно об эксперименте, не решаясь, однако, сказать о главном. Тот внимательно слушает, кивает.
Николай Аристархович, потрясенный изменениями в батюшке, пытается сгладить впечатление от рассказа, говоря, что, может быть, поиск был недостаточно правильно организован, что, возможно, искали не там. "Не там, конечно, - соглашается вдруг батюшка, - а поиск был хорошо организован". И добавляет: "Только Бога найти нельзя. там, где его нет". И потом без видимой связи продолжил: "Вот тут ко мне тетка Марья вчера приходила расстроенная. А правда ли, спрашивает, Боженька не русский?" Русский, конечно, коли в русской душе гнездится. Как не русский?
После разговора с батюшкой, торопившимся на службу, Николай Аристархович вышел на церковный двор. К его удивлению он был полон народу. Среди односельчан он увидал и родителей. Отец, ни разу не ходивший до этого в церковь, стоял в новой рубашке, привезенной сыном две недели назад, отглаженный и торжественный. "Все пришли и я вот тоже! Надо, сынок, не нами заведено".