Стоя в церковном дворе, Николай Аристархович чувствовал вокруг себя пустоту. Его обходили взглядами, словно чужого. Все были не такими, как обычно. Кликуша баба Вера, вечно поносившая безбожников и чуть было нее испортившая застолья в первых главах, молчала, не находя повода демонстрировать свою особую набожность. Попыталась было прицепиться к молодухе, надевшей слишком яркий по ее представлению платок, но на нее так шикнули, что она притихла и слилась с толпой. А вот Николай Аристархович стоял особняком. И тут он ощутил, что в эти минуты ожидания начала службы решается его судьба. И оттого, пойдет ли он вместе с прочими в храм, или направится домой, в жизни его изменится слишком многое. Ему не мешали выбирать. И тогда старый учитель, сельский интеллигент в засаленном галстуке и помятой шляпе, говоривший в начале повести высокопарно и чуть косноязычно об оковах религии и безграничных возможностях человеческого разума, подошел к нему. И тогда, на мой взгляд, следует удачное место, когда наш герой вдруг почувствовал себя частичкой этого мира, мира в крестьянском, исконном понимании слова. Этому миру, на котором и смерть красна, он принадлежал по праву рождения. А миру уходящему, стало быть, по праву умереть вместе с ним.
В каком-то трансе, возвышенном состоянии души, не задумываясь и не замечая того, что делает, вместе с односельчанами входит он в двери храма (характерно, что только храмом в третьей части повести называет он деревенскую церковь, которую в первой называл не иначе как церковью, церковушкой) и крестится, на этот раз совершенно правильно. Все решается не в голове, а в душе. Вечная жизнь без них, в окружении циников подобных его палестинскому собеседнику, или богачей, которым для причисления себя к сонму всесильных языческих богов не хватает только личного бессмертия, кажется ему почти кощунством. И простим автору совершенно провинциальный прием, примененный им в завершающем предложении повести, когда вдруг Николаю Аристарховичу показалось, что Христос с иконы улыбнулся ему той самой обнадеживающей улыбкой, которой улыбался в хижине Палестины.
ЧТО НЕ ВОШЛО В РЕЦЕНЗИЮ
В своей работе я практически не коснулся целого пласта повести - бесед-споров Смурнова с Цоллером. Их позиции не просто позиции двух инако мыслящих людей, это нравственные позиции двух миров - уходящего, который представляет Смурнов, и нарождающегося, который выбрал в свои идеологи Цоллера. Первый в этом споре - ханжа, второй - циник. Это не обывательские клеймо, это позиции. Ханжество, как способ регулирования поведения с точки зрения уже несуществующей нравственности и цинизм, как идеология новой морали, исходящей из лозунга "пристойно все, что естественно". При этом ни один, ни другой не живут этими принципами, они их только оглашают. Главное противоречие между ними раскрывается в этой фразе повести: "Если Бога нет, - сказал Смурнов, повторяя мысль, вычитанную им у кого-то из французских просветителей, - то его надо придумать". "С точностью до наоборот, - горячо возразил ему Цоллер, - если Бог есть, то это следует скрыть!".
"Да, и вообще, - спрашивает он, - так ли они нуждаются друг в друге? Почему господь скрывается от людей? Почему являет себя только в комментариях церковников?" "Две тысячи лет, - рассуждает он, - человек и Бог в земной жизни никак не пересекались, а встречались лишь когда человек переставал быть человеком. Теперь человечество отменяет институт смерти! И этим самым закрывает себе последний путь к Богу". "А раз так то нет и необходимости в страхе божьем, который порождает привычку постоянно подавлять инстинкты, составляющие сущность человеческой натуры". В рассуждениях Цоллера явно слышны перепевы учения Ницше.
"Но ведь индивидуальное бессмертие не безусловно, - возражает Смурнов. - Несчастный случай, например, прервет бесконечную жизнь, построенную по принципу выключением механизма старения. И тогда неожиданно для себя предстанет человек пред Богом..."
"Ну и что? - отвечает Цоллер...- человек, как бы бессмертен он не был, все равно не сможет пережить Вселенную, и Бога, если он существует. А раз человек умрет, то и наказывать его не за что: Библия не осуждает долголетие. Оно не нарушает принципов человеческой природы. Библейские патриархи жили по 500-900 лет. Поэтому продление жизни до бесконечного ни есть нарушение божьей установки на смертность человека, которая была наложена им на Адама, Еву и их потомство. Бессмертие может быть поставлено в вину как гордыня, но долголетие не имеет причин для осуждения". "Но ведь помысел на бессмертие!" - пытается конратаковать Смурнов.
"Кто же осуждает за помыслы?" - парирует Цоллер. "Впрочем, даже если это и грешно, но многие ли представали пред Богом безгрешными?" "А воздействие на генетику? Это ведь искажение творения господнего!" - не унимается Смурнов. "Но разве тело, а не душа является божественной субстанцией?" "Однако такое воздействие меняет человеческую сущность! Меняется мораль..." - находится Смурнов. "Она уже давно поменялась... Кто осуждает проституцию, наркоманию, пьянство? Это является естественной стороной жизни! Бог этому не препятствовал! Попытка делать вид, что мы живем по моральным устоям христианства - лицемерие. Как можно жить по совести, которую называют голосом божьим, если делать одно, а говорить другое?" "Что же станет регулятором общественных отношений? - уступает позиции Смурнов". "Право", - в духе американской традиции отвечает Цоллер. И он соверешенно прав: с умением расшифровывать содержание "стоячей волны" появилась возможность тотального контроля над человечеством. Смурнова это приводит в ужас, а Цоллер же считает это благом. Теперь "не убий", "не укради" и проч. будут гарантироваться не угрызениями совести и не боязнью предстать после смерти пред горним судом, а боязнью реального наказания, поскольку любой районный судья становится столь же всевидящим, как и Вседержитель и не одно из преступлений не может быть укрыто от правосудия. Почитание же родителей становится необязательным поскольку бессмертие выравнивает всех в плане возраста. В отсутствие семьи в христианском смысле слова теряет смысл и понятие прелюбодеяния. Свобода половой жизни и ведение совместного хозяйства в этих условиях свободно совмещаются.
"Разве угрызения совести способны остановить преступника? - вопрошает Цоллер. Только возможность доподлинно изучить любой факт человеческой жизни, - утверждает он, - может быть включен фактор неотвратимости наказания". "Тотальная слежка? А право на частную жизнь?" - пытается урезонить его Смурнов.
"Это право никто не отменяет. Но наступает новая эпоха. Эпоха открытости. И в ней надо будет уметь жить. Вас сдерживает чувство стыда? Откажитесь от него, тогда вам нечего будет бояться, что кто-то просмотрит ваше прошлое и застанет в ситуации, которая заставит вас краснеть. Люди не всегда конспирировали половой акт и оправление естественных надобностей".