— А скажите, где была точка напряжения? Где вы ее почувствовали?
— Сам мир, — буркнула я, принимая обиженный вид. — Жуткая банальность, да еще и не работает. Физика идиотская, он просто обязан был развалиться на части.
Что в итоге и произошло.
— Очень хорошо, — Арлинова заулыбалась. — Блестящая работа.
За мгновение до этого я поняла, что мне несдобровать, и принялась лихорадочно просчитывать варианты. Откуда ей знать?!
— Вы, наверное, не согласитесь с тем, что задержались в реальности произведения, по крайней мере, на пару часов дольше, чем нужно? Разумеется, речь идет о субъективном времени. И уж точно не потрудитесь объяснить, зачем вы это сделали?
Занавес. Плаха. И лезвие уже мчится к моей шее. Но как она это сделала? Я же исправно подчистила все следы. Все вероятности. Все линии. Никто за мной не следил, а я… Я лучший деконструктор в мире.
— Я повторю свой вопрос. Гамов на Конгресс — Оливинская в пляс?
Я смущенно хмыкнула и выпрямилась в кресле.
— Не понимаю, о чем вы, Микаэла Витальевна.
Первое, о чем меня предупредил Макс. При заходе за точку напряжения оперативника выгоняют.
— Что вы там делали, Роза? Почему остались, а не ушли? Заскучали, работы не было?
Не объяснять же ей, в самом деле, что мне захотелось попробовать. Да, я нарушила все писаные и неписаные правила, но голова на плечах‑то у меня осталась!
Мир, придуманный Женей Светловым, был неправдоподобен; это я поняла сразу, лишь очутившись на гротескной черной скале напротив такого же гротескного черного замка. По мере продвижения вглубь меня не покидало смутное ощущение того, что это редкая удача, что точка напряжения не в персонажах, не в быту, не во времени, не в деталях (боже упаси!), а в самом мире. Я даже не успела дойти до каменного сооружения, когда увидела, что кое‑кто не учил в школе физику. Все недостатки, как обычно, вскрылись, как по мановению волшебной палочки. Камни полетели вверх, звезды исчертили небосклон серебряными стрелами, мир стал осыпаться, крошиться и разрушаться под своей собственной тяжестью. Мне оставалось только выйти, но я отчего‑то залюбовалась и двинулась дальше, к ущелью, из которого водопадом вверх хлестал ручей.
— Я была в безопасности, Микаэла Витальевна. Могла вернуться в любой момент. Простой мир. Простая ошибка. Мне захотелось посмотреть.
— Роза, вы полтора месяца у нас и каждый день слышите одну простую истину. Нашли точку напряжения — вон из мира. Бежать. Сломя голову.
Я бросила на Арлинову осторожный взгляд. Она, вроде, довольна не была, но отдать ключи тоже не просила. Попробовать отделаться полуправдой?
— Мир. Чужая реальность. И вы в ней, деточка, — как пушинка на ветру.
— Микаэла Витальевна, — протянула я укоризненно. — Парень даже не знал ускорения свободного падения, о чем вы вообще.
— Не знал, говорите? — Арлинова нехорошо прищурилась. — А вот вы, например, знаете Бориса Орлеанского?
Я широко раскрыла глаза, совершенно не понимая, к чему тут известнейший персонаж известнейшей фантастической книжки.
— Знаю, конечно.
— А знаете, что я когда‑то была за ним замужем?
Голова закружилась, и я с трудом смогла унять внезапную дрожь в руках.
— В каком смысле, Микаэла Витальевна?
— В самом прямом, госпожа Оливинская, — вдруг отрезала Арлинова, и ее глаза почти побелели. — Слушайте меня внимательно. Борьке тогда было двадцать семь, а мозгов, значит, на ваш возраст. Я уехала на конференцию, забавное совпадение, не находите? А он затосковал и пошел деконструировать в одиночку. 'Простая книжка, — сказал он мне по телефону. — Раз плюнуть, Мик. Потенциально опасная, говорят о ней больше, чем читают, и она обрастает легендами, нехорошо. Но работы — часа на полтора субъективки'.
Я сглотнула, пытаясь не поддаться холодному ветру, которым веяло от рассказа Арлиновой. Не может быть. Борис Орлеанский, умница, красавец, комсомолец — любимый герой моего детства из фантастической книжки семидесятых. Весь роман на нем и держался.
— Часа. На полтора. Субъективки, — тихо сказала Арлинова, и мне стало плохо. — Это последнее, что я от него слышала. Сквозь шум и помехи межгорода. Фотография вот осталась, — она кивнула куда‑то влево и поднялась с места, а у меня даже взгляд поднять не нашлось сил.
— И тут молодой стажер мне заявляет, что она была в безопасности, находясь в рушащемся мире. Что она могла уйти в любой момент. Что плевать ей на технику безопасности и всякие точки напряжения, которые безумная старуха Арлинова придумала, чтобы досадить лично ей. Сколько еще мне переживать ваши уходы? Уходы молодых, красивых, сильных и дьявольски уверенных, что правила не для них и не про них?
Я стукнула кулаком о край стола, изо всех сил сжала губы. Они тряслись.
— А теперь, Оливинская, представьте, будьте добры, — Арлинова перешла на шепот, — через три дня возвращается Гамов. Приезжает на работу, а тут сидим мы с Туровым. Подписываем со Светловым контракт на издание его замечательной книги, в которой главная героиня Риоза Оливейра, молодая блондинка со смеющимися глазами, спасает мир сто двадцать три раза, в том числе от нарушения законов физики.
Мне стало холодно, по — настоящему, и я попыталась отогнать страшные чувства, лезущие сквозь трещины в моей оболочке.
— Ответьте мне на один вопрос, Оливинская, и вы свободны. Что в подобной ситуации следовало бы сказать Гамову? Что мне следовало бы ему сказать?
Я сжала руки в кулаки — и бессильно утерла выступившие на глазах слезы. Какой позор, черт возьми.
— Не плачьте, это бессмысленно. Так как прикажете объяснять Гамову тот факт, что его стажер осталась в книге какой‑то бездарности и вытащила все на себе? Что нам приходится ее издавать — только чтобы все знали, что была когда‑то такая вполне себе живая, хорошая девушка Роза, не любившая правил?
Я снова потерла глаза. Слезы катились по щекам с непонятным мне упорством, и я тщетно пыталась заставить их вернуться обратно, в исходную точку.
— Отвечайте! — внезапно рявкнула Арлинова и хлопнула ладонью по столу.
Я пулей вылетела из комнаты, пронеслась мимо мявшегося в рекреации Турова с такой скоростью, что он, кажется, даже подпрыгнул, и забаррикадировалась в ванной. Стена рыданий заслонила свет, и на несколько мгновений я перестала видеть.
В чувство меня привел звонок.
— Оливин, — сказал Туров напряженно. — Выметайся. Я уже пять минут к тебе стучу.
— И не подумаю, — отозвалась я в трубку, глотая слезы.
— Подумаешь, еще как подумаешь. Тут прорыв, самый настоящий, серьезный прорыв, я Макса только что с Конгресса вытащил, он едет в аэропорт уже, книгу прочитает по дороге. И тебе бы надо.
Я нажала на 'отбой' и распахнула дверь ванной. Туров стоял передо мной, все еще прижимая телефон к уху.
— Ты едешь?
— Арлинова сказала, что хватит вас двоих. Я на подхвате, как обычно, страхую и замыкаю.
— А смысл? — резко поинтересовалась я. — Почему нам не пойти с тобой?
— Потому что это прорыв, детка, — хохотнул Туров, — у меня другая специализация.
Я вытерла слезы рукавом и, готовая действовать, пошла вслед за ним.
2
Я уже в третий раз набирала Максу. Номер был простой и запоминался легко, с первой попытки. Сколько эта простота стоила при покупке за бокалом шампанского в вип — зале, я представляла себе достаточно хорошо. Дома, в Лондоне, у меня тоже были сплошные восьмерки после префикса.
'Абонент недоступен, оставьте сообщение после сигнала'. — Женский голос едва пробивался сквозь помехи. Я раздраженно засунула айфон в карман джинсов. А что мне ему говорить? 'Прилетай скорее, дорогой Макс'?
Мы мчались по заиндевевшей и стоявшей в пробках Москве, не стесняясь мигалки на крыше. Водители провожали нас недовольными взглядами и даже гудели вслед, но рыжему парню за рулем было все равно. Реальность рвало по кускам где‑то на юге, и успеть надо было во что бы то ни стало. Я рассеянно провела пальцами по увесистой пачке листов А4, которой Туров снабдил меня сразу по выходе из ванной. Бумага не грела, ощущение от нее оставалось странноватое.